А твари все кружились между нами и берегом. Орали, надрывая глотки, и перестраивали боевой порядок, чтобы разделаться с нами окончательно. Шафранов бил навскидку по отдельно мечущимся особям, громко сетуя на нехватку боеприпасов. Корович приник к борту, стрелял прицельно одиночными патронами по брошенному коротышкой динамиту. После каждого выстрела он грязно ругался, клял свое потерянное зрение, косорукость Степана, бросившего взрывчатку не так и не там...

В мощном взрыве потонули причитания, крики скапливающихся птиц. Яркая вспышка, хлопок, сноп огня – и пространство буквально разлетелось вдребезги! Кружились перья, плюхались в воду обгорелые туши. Оставшиеся в живых испуганно улепетывали. Образовалась упругая взрывная волна, которая подхватила верхние слои воды и обрушила на уплывающий плот. Суденышко отбросило, захлестнуло водой. Мы остались на плаву, но качка была такая, словно рядом проплыл разогнавшийся «Титаник». Кричать больше не было сил, люди сбились в мокрый комок, дрожали, ждали, пока все само пройдет...

Победа была из разряда «пирровых». Все забыли, что хотели есть. Отправиться в погоню желающих не нашлось, в противном случае нас бы окончательно уделали. Наша команда превращалась в стонущий, грязно матерящийся лазарет, в котором много больных, но не было лекарств и практически не осталось перевязочных средств. Кровоточили укусы, трещали головы, все болело и зудело. Стонала и извивалась Анюта. Я перевернул ее на спину, задрал куртку, водолазку и хваленое термобелье, от которого остались одни ошметки. Птица продрала ей спину когтями, хорошо, что не до кости; потную глянцевую кожу украшали кровоточащие борозды.

– Что там, Луговой? – стонала Анюта, вертелась, как на сковородке, пытаясь взглянуть на свою спину.

– Все нормально, дорогая, – приговаривал я, гадая, из чего бы смастерить бинт. – Две полоски, всего лишь две небольшие полоски...

– О, боже, я беременна...

Я обнимал ее, целовал вокруг носа, слизывал с нее пот, грязь; мы нервно хихикали, и наше непонятное веселье непостижимым образом передавалось коллективу. Люди судорожно хрюкали, усмехались, прыскали с оглядкой на окружающих, начинали тупо ржать. Повод для веселья был, конечно, знатный: мы все живы, нас дерут, а мы крепчаем, мы добыли немного еды (если коротышка там не все побил), вокруг нас такая сказочная природа, а раны зарубцуются – руки-ноги целы, глаза на месте. Главное, убраться из зоны обитания этих мерзких созданий. Почему-то никому не приходило в голову, что птицы правы: кому понравится, когда с гастрономическими целями воруют твоих детей?

Мы не успели отдышаться и зализать раны – события накатывали, как волны прибоя. Мы вовремя уловили этот звук. Треск мотора вертолета! Паника. Нас окружали высокие скалы – возможно, только это нас и спасло. Мужчины выпрыгивали из короба, хватались за шесты. До берега было метров пятнадцать; мы гребли одновременно, слаженно, загоняя плот в продолговатую полость под скалой, где плескалась вода. Над стремниной, навстречу течению, прожужжал небольшой «полицейский» вертолет. Он летел практически над водой, едва не касаясь ее полозьями. Мы не разглядели ни марки, ни количество человек в застекленной кабине. Нас укрыли ивовые заросли, окаймляющие вход в пещеру. Плот ткнулся в каменную «пристань», встал. Люди напряженно молчали, вслушивались. В гроте царила тишина, звенел воздух, где-то капала вода, щелчками разбиваясь о камень. Никто не комментировал – без слов понятно: не подвернись нам эта пещера, и путешествие можно считать оконченным.

Через несколько минут вертолет прожужжал обратно. И снова мы его не рассмотрели.

– Рядом Бурундус... – прошептал Корович. – Это патруль. Услышали выстрелы, решили полюбопытствовать... Они ничего не поймут...

– Если не увидят птичьи перья и тонну свежего мяса, – возразил Шафранов. – Но вряд ли что-то сделают, ты прав. Прочесать здешние лабиринты – занятие трудоемкое. Однако бдительность они усилят.

– Подумают, что браконьеры... – то ли в шутку, то ли всерьез прошептала Анюта.

– Не уверен, что до Бурундуса ближний свет, – поразмыслив, сказал я. – От пункта наблюдения мы удалились верст на десять, причем изрядно петляли. Патрули летают по большому радиусу – объект, что ни говори, ответственный. Здесь такая акустика, что за двадцать верст по прямой услышишь. Оглашенная пальба, взрыв... Держу пари, какое-то время они будут перед нами мельтешить. Но вряд ли поднимут тревогу. Никто не знает, что мы отправились в восточном направлении на поиски параллельного мира. Нас ищут по всему Каратаю. Если ищут, конечно. Мало ли кто тут стреляет и взрывается...

– Тогда шабаш, приплыли, – шумно выдохнул Корович.

Вариантов не было – остаток вечера и ночь нам предстояло провести в пещере. Мы выбрались из плота и обследовали окрестности. Грот, по счастью, никуда не проваливался, ровная площадка метров через десять закруглялась и переходила в обросшую минеральными отложениями стену. По краям пещеры тянулись каменные отмостки, что позволяло пешим ходом выбраться наружу. Часть команды (теперь без Степана) удалилась на поиски дров, и вскоре в пещере весело потрескивал огонь, пахло травой, и народ усердно ломал голову, из чего соорудить сковородку, чтобы пожарить глазунью. Из дюжины яиц четыре разбились. Судя по растекшемуся содержимому, внутри скорлупы нас не поджидали удивительные сюрпризы. Пахло, в принципе, не отталкивающе...

Несколько раз мы слышали вертолетный треск, железная стрекоза кружила неподалеку. О маскировке позаботились – соорудили между входом и костром стену из камней высотой около метра. На всякий случай мы решили с огнем не злоупотреблять и ночью потерпеть без подогрева. Сушили одежду. Полуобнаженные девицы ажиотажа не вызвали, что говорило о том, что люди еще не оправились. Степан, заявив, что у нас ни ума, ни фантазии, убежал из пещеры (никто не успел схватить его за пятку) и вскоре вернулся с сияющей физиономией и увесистым плоским камнем, похожим на лепешку. Мы смастерили для «сковородки» четыре ноги и установили сию шаткую конструкцию над костром. «Глазунья» выходила горьковатой, пресной, жесткой, невкусной: белок пузырился и покрывался шершавой коркой, желток протестующе шипел, распадался на пористые комки. Но не есть мы не могли. Глотали за милую душу. Расправившись с очередной яичницей, выливали на камень содержимое другого яйца (пить их сырыми я запретил категорически; не хватает нам тут еще закукарекать), с нетерпением наблюдали за его метаморфозами, резали на шесть относительно равных лохматых частей...