Тогда она как-то нечаянно познала любовь с братом. Чезаре был великолепным любовником, наверняка одним из лучших в Риме. Когда с Джованни все же дошло дело до постели, он показался Лукреции неумелым и бесчувственным. Выдержать конкуренцию с Чезаре Джованни Сфорца, конечно, не мог, да и не пытался. Он не спрашивал, кто научил Лукрецию любви, просто делал свое дело, не обращая внимания на нее саму.

Но она очень старалась стать настоящей графиней Пезаро. Так же терпеливо, как вначале его невнимание, теперь сносила одиночество, отсутствие каких-либо писем, потом его требования теплого местечка и нежелание выбирать между Сфорца и Борджиа, когда пришлось.

Именно тогда они снова стали совсем чужими – она была Борджиа до мозга костей, а он метался, из-за слабости характера не решаясь сделать окончательный выбор. И все-таки, когда Джованни снова приехал в Рим, они пытались снова наладить отношения, вдвоем пытались. Однако мысли и чувства развели их уже очень далеко, потом она спасала Джованни, а оказалось, что все это происки Чезаре.

А потом Педро тайно привез ей письмо от мужа, предложившего выбор: или он и семья, или Борджиа. Если бы он просто позвал в Пезаро ради сохранения брака, Лукреция уехала бы, но Джованни требовал прилюдно отказаться от семьи, от имени Борджиа! И ничего не обещал взамен. Лукреция выбрала семью и сейчас думала о том, что таким образом перечеркнула саму возможность семьи для еще не родившегося малыша. Его заберут сразу после рождения и отдадут на воспитание чужим людям, причем, зная отца и брата, Лукреция понимала, что ей не скажут, кому именно.

Но вернуться в Пезаро означало бы бедность (Папа никогда не простил бы отказ дочери от его имени), невнимание мужа, снова одиночество. Приезд жены в Пезаро и ее публичное заявление нужно Джованни Сфорца только для самоутверждения, сама жена ему не очень нужна. Чем больше Лукреция об этом думала, тем ясней понимала, что поступила правильно. С Джованни у нее не было будущего, любовь так и не родилась ни с ее, ни с его стороны. Жить с нелюбимым и нелюбящим супругом далеко от дорогих ей людей для Лукреции смерти подобно.

Значит, развод, значит, завтра она должна твердо произнести речь, заготовленную Чезаре, и смотреть в глаза кардиналам твердо и решительно.

Утром под глазами Лукреции легли синие круги, и без того тонкая кожа стала совсем прозрачной. Чезаре заглянул в лицо сестре:

– Ты в состоянии ехать и говорить там?

– Да.

Она молчала все время, пока ехали, молчала, пока шли коридорами Ватикана, молча сделала знак, что с ней все в порядке, когда он перед дверью еще раз поинтересовался ее самочувствием.

И вот перед смущенными кардиналами предстала худенькая, бледная девочка, правда, одетая в платье из красного бархата, щедро расшитое золотом с большими оборками. Платье явно велико, но это выглядело так, словно Лукреция сильно похудела. Кардиналы старались не смотреть на бедную девушку, совестно разглядывать ту, что так страдает.

Нежный облик, бледное, совсем юное лицо, детское выражение обиды на нем, как этим умудренным жизнью людям было жалко тоненькую девочку, как хотелось защитить ее. Многие прекрасно помнили совершенно неприличное поведение ее супруга в первые дни после свадьбы. Тогда никто не мог понять, почему этот мужлан не желает замечать почти умоляющего взгляда своей юной жены.

Ребенок сильно толкнулся внутри, у Лукреции даже закружилась голова, перехватило дыхание. Показалось, что вот-вот родит. Она постаралась дышать глубже и успокоиться. Тихо, мой хороший, тихо, потерпи немного, мысленно уговаривала она свое дитя. Ей стало до боли жалко себя и не родившегося ребенка. Джованни знал о том, что она беременна, но не поверил или не захотел поверить. Значит, они не нужны графу Пезаро?

Вдруг она вскинула головку: ну что ж, если они не нужны, то и его жалеть нечего. В голубых глазах блеснули слезинки.

Чезаре пришел в ужас, услышав первые слова ее речи. Нет, Лукреция послушно выучила все, что он написал, но говорить стала от души и… почему-то на латыни. Строгие слова из уст юной дочери понтифика, которая казалась совсем девочкой, тяжелое бархатное платье, заметно большего, чем нужно, размера, только подчеркивавшее ее хрупкость, припухшие, видимо, от слез веки, синие вены, просвечивающие сквозь тонкую кожу, золотистые волосы и полные слез голубые глаза – разве можно было не поверить в такую невинность?

Лукреция молила дать ей возможность найти другого мужа, с которым она могла бы найти женское счастье, родить детей и быть прекрасной матерью. Эти слова юная женщина произносила от души, ей действительно хотелось удачно выйти замуж и быть хорошей матерью. В ее голосе была искренняя горечь, горечь из-за того, что она не сможет сама тетешкать ребенка, бьющегося внутри ее, что не сможет протянуть его, только родившегося, отцу, подарить малышу свою любовь и любовь своих родных.

Может, поэтому ее голос звучал особенно проникновенно, настолько, что пожилые кардиналы не раз смахнули слезинки из глаз и горестно вздохнули. Лукрецию не стали долго мучить, переспросили, действительно ли она так желает развода. В этот последний миг она вынуждена была собрать все свое мужество, но не потому, что сомневалась, а потому, что дитя толкнулось особенно сильно.