Шрифт:
Я окончательно ушел в свой мир, состоявший из красочных, живых, карусельных ночей в мнимодружеских компаниях и мнимолюбовных объятиях, пасмурных домашних утр и единственно спасительного, аскетического целодневного труда в лицее. Так и катилась моя полусемейная жизнь, как машина без тормозов, до тех пор, пока…
…Пока Алька, на грани самого что ни на есть нервного срыва, не сделала роковую глупость. Проходя очередную диспансеризацию в детской поликлинике, они с дочкой посетовали лечащему врачу на появляющиеся у нее временами нервный тик и заикание. Врач неожиданно весьма озаботилась и горячо рекомендовала Алисе устроить дочь в начальную лесную школу.
Дескать, школа санаторного типа, ребенок там на воздухе, под присмотром врачей оздоровится, окрепнет, оторвется от отца-алкоголика. А после начальной лесной, когда обстановка в семье наладится, можно будет устроиться и в обычную школу.
Глава 11
Совсем один
Лета в том предшкольном году ни я, ни Алиса даже не заметили. Я – по причине «пьяного угара», Алька – по причине так и оставшихся тайной бумажных хлопот. Я-то, признаюсь, отсутствие дочери объяснял себе ее жизнью на даче с нашими «бабо-дедами».
Я тоже не терял времени, готовился – с 1 сентября «полностью завязываю», окунаюсь с головой в работу и налаживаю контакты со своей родной кровинкой. Представь, Венич, я даже сам! – закодировался! Наступил сам себе на горло и разом лишил свою жизнь всех радостей. Единственное, чего я так и не смог, – наладить общение с Алисой. Ни общаться, ни смотреть ей в глаза я по-прежнему не мог. Но первого сентября, с сердцем, колотящимся прямо в горле, и противным «сушняком» во рту, целый день мужественно крутился в лицее – отважился и на вступительную речь – так хороши, так талантливы, искренни и благодарны по-прежнему были мои любимые «Веснушки»!
Вечером я притащился без сил домой и при взгляде на яркий девчачий ранец с фломастерами, тетрадками и дневником, приготовленный мной для дочки и оставшийся на прежнем месте, невостребованным, – мне в буквальном смысле «поплохело». Сосуды в мозгу сначала сжались, как перекрученные веревки, а затем кровь с силой выплеснулась в затылок, и глаза застлало красной пеленой.
«Голова загорелась…» – вспомнил я слова нашего старшины на военных сборах, раньше времени скошенного инсультом.
И молча уставился на Альку. Она дрогнула.
– Ну, что же ты хочешь? Ты же ничего не знаешь! Это врачи посоветовали, для оздоровления, да и нервы подлечить. Поучится в лесной школе – а там, глядишь, все и наладится!
Я постарался взять себя в руки. Сам виноват, а жена хотела, как лучше! Винить-то, в общем, некого!
Впервые Алька показалась мне помолодевшей от робости и неуверенности, так несвойственных ей. Глядела на меня она виновато, хоть я и винил одного себя. Возможно, все еще могло устаканиться в нашей совместной жизни, но тут-то и произошло то страшное, что окончательно расставило все точки в нашем молчаливом «общении»…
Мне, собственно, захотелось сесть к Алисе поближе на нашем стареньком диванчике, погладить ее и утешить. Все-таки родные же люди!
Я прошел в гостиную и присел с ней рядом на мое ночное ложе – тот самый раскладной диван. Но, как только оказался совсем близко от нее, увидел ее вблизи, с этим чужим лицом, измятыми щеками и губами, собранными в куриную гузку, – на меня накатила такая волна неприятия, чуждости, какого-то брезгливого отторжения, что я сильно дернулся назад. Даже соприкоснуться плечами не получилось!
В первый раз подобное чувство я испытал в детстве, когда мы с мамой гостили у отцовой прабабушки, толстой, как Карлсон, неопрятной и чужой бабы Вали. Мать бабу Валю не любила, без отца называла «лентяйкой» и «толстозадой», и были-то мы у нее раза два за всю мою детскую жизнь. Но первое детское ощущение брезгливого неприятия чужого «нехорошего» человека осталось связанным с ней на всю жизнь.
Дома больше такое не повторялось, но зато еще несколько раз со мной это случалось. Как правило, в окружавших меня женских коллективах – по отношению к дамам, уж слишком назойливо добивавшимся моей симпатии.
Позднее я, конечно, научился дистанцироваться от сотрудниц, и не только не давал Альке (о чем уже упоминал) повода для подозрений, но и сам себя искреннее считал законченным однолюбом. И вдруг – как раз в семье, с самым близким человеком и случилась такая штука!
Конечно, я вновь зарылся в работу, чтобы Алька не заметила, насколько все страшно! Лучше пусть думает, что я обиделся за дочуру. Или, если уж дело зайдет далеко, лучше пусть думает, что меня накануне сорокалетия бог наказал за пьянство клинической импотенцией!