«Вчера умерла бабушка, — пишет Зоя, — но она уже старенькая, трудно бы было ей. Мама работает в порту день и ночь. Я по силе возможности тоже работаю: одно время принимала участие в рытье окопов, затем дежурила — следила за «зажигалками», когда их бросал противник с самолетов, лазила по крышам и сбрасывала их, дежурила у ворот. Сейчас прихворнула, опять легкие. Но ты не бойся, это пройдет.

Береги наших людей, родной, не жалей фашистскую нечисть. Мстите за советских людей, за нашу Родину.

Ты предлагаешь поехать в Ярославскую область к твоей маме. Но я не могу, поверь мне, оставить маму одну…»

Такие письма получают многие. Они задевают самые чувствительные и сокровенные струны в душе, усиливают любовь и нежность; они будят острый гнев, который клокочет в груди и рвется наружу. А выход ему можно дать только один: стиснуть зубы, напрячь волю и очень спокойно, очень расчетливо искать в море врага и топить его, топить…

С такими мыслями и идем мы в поход.

Перед этим плаванием «четыреста двадцать вторая» хорошо «подлечилась» в Мурманске, прошла ремонт и докование. Директор завода Цапанадзе, главный инженер Усач и мастер Левкин, как всегда, очень заботливо отнеслись к ремонту лодки. У подводников дружба с коллективом завода крепкая и старая, еще довоенная. С войной она стала и прочнее и глубже.

Моряки во время ремонта включаются в состав одной из бригад и работают вместе с заводскими специалистами, чтобы поскорее ввести корабль в строй. Работа идет по четырнадцать — шестнадцать часов в сутки, несмотря на бомбежки с воздуха. На заводе нас считают своими, и когда приходит весть, что отремонтированная тут

[105]

лодка потопила вражеский корабль, для рабочих это — настоящий праздник…

В море мы вышли в ночь на 9 января. Было морозно, и Кольский залив парил. Нагретая Гольфстримом вода курилась мириадами струек пара, сливавшихся в густое туманное облако. Картина со стороны красивая, но моряку в такой обстановке плавать не весело. На мгновение ослабишь внимание — и в два счета станешь жертвой аварии.

За Рыбачьим мороза как не бывало. И никакого парения нет. Зато засвистел ветер, понеслись снежные заряды…

— Эх, трепануло-таки нас вчера изрядно, — объявил во всеуслышание Андрей Жаров, заступая на ходовую вахту через полтора, суток после выхода из базы. Все молча с ним согласились: что было, то было. Шторм разыгрался лютый. Мы даже не погружались, увидев неприятельский самолет: на такой огромной волне он все равно не мог нас заметить. Лодку бросало как щепку. Почти всю ее накрывало колоссальными водяными валами. Тонны воды обрушивались через люк в центральный пост. Ее едва успевали откачивать. Вахта на мостике была накрепко привязана, чтобы не смыло за борт.

Но такая передряга подводникам не в диковинку. Привыкли. И все непомерно тяжкое, что связано со штормом, забывается быстро, не оставляя сильных впечатлений. Потому никто и не углубляется в воспоминания о вчерашнем. А я говорю Жарову:

— Вы как охотник. Сейчас лодка только и имеет два ваших глаза. Смотрите в перископ внимательнее, чтобы зверя не прозевать. От вас весь успех охоты зависит.

Конечно, старшему лейтенанту Жарову можно бы и не напоминать его обязанности — он опытный вахтенный командир, не раз обнаруживал плавающие мины и самолеты врага и умело уклонялся от них. Но, как говорится, кашу маслом не испортишь.

Обращаясь к нему, я не случайно воспользовался охотничьими сравнениями. Как уже говорилось, в нашей боевой работе много схожих с охотой черт. Но дело не только в этом. Андрей — страстный охотник в самом прямом смысле этого слова. Все свои отпуска он проводил

[106]

с ружьем где-нибудь в окрестностях Ленинграда или на берегах Ладоги и Свири. Помню, за два дня до войны, когда зенитные батареи уже били по немецким самолетам-разведчикам, около Полярного появилась масса невесть откуда взявшихся почтовых голубей. И Андрей, где-то раздобыв ружье, с великим азартом гонялся за подозрительными пернатыми. Но ничего подстрелить ему так и не удалось.

Мне нравится этот энергичный, жизнерадостный командир. Он умеет ладить с людьми, дружно живет с подчиненными. Начальники такого типа и скомандовать умеют лихо, и веселую шутку отпустить. Приказания Жарова обычно выполняются бодро, с улыбкой — бойцы любят своего командира. И минно-артиллерийская боевая часть, которую он возглавляет, на самом хорошем счету. Здесь не было случаев, чтобы оружие оказалось не готовым к бою.

Подстать Жарову и его сверстник штурман Михаил Питерский. Он тоже прекрасный специалист и вахту несет исправно.

Мы ведем поиск поблизости от берега, где обычно ходят суда и конвои. Заглядываем в фиорды. Но военное счастье не улыбается нам — ни одной достойной цели. То катер появится, то самолет пролетит. Приходится нырять на глубину, чтобы скрыться с глаз врага. И снова движемся вдоль берега. «Горизонт чист!» — докладывает вахтенный командир, оглядев в перископ водную поверхность. «Горизонт чист!» — вторит гидроакустик, прослушав море чутким электрическим ухом.

Так проходит день, второй, третий… Сколько еще пройдет таких дней, прежде чем прозвучит сигнал боевой тревоги и раздастся долгожданное: «Торпедная атака!» К сожалению, на этот счет мы можем строить только предположения, напоминающие гадание на кофейной гуще. Вот если б была у нас авиационная разведка, тогда ближайшие перспективы вырисовывались бы с большей определенностью. Нам бы сообщали, где формируются конвои, когда и где начинают они свое движение, в каком участке позиции может произойти встреча с ними. Но самолетов-разведчиков, которые работали бы на нас, по-прежнему еще нет.