Кое-кто находит, что я невелик ростом. Кто-то, наоборот, принимает меня за великана и трепещет, когда я иду по улице, выставляя вперед лаковые ботинки, чищенные коричневым кремом. Они не могут договориться меж собой и оттого лепятся вкруг меня, как мухи. Мельтешат даже перед лицом, которое с некоторых пор я стал называть

. У меня есть на это причины. Лицо такой предмет, что даже дурак может похвалиться: я, мол, помыл лицо. Чело совсем не то. Чело ты не намылишь мочалкой, а будешь нести пред собой, как майский флаг. Мои знакомые (двое из них) уж подохли с зависти, увидя выражение моего . Один мелкий человечишка задрожал и крикнул: “Это настоящий Ибн-Фадлан!” – вот до чего я ухитрился поразить этих маловеров. Но я к тому же крепок и силен. Не хочу хвалиться, но кто видел меня обнаженным, знает, что я обладаю редкой способностию играть мускулами, придавая им различную форму. Иные мускулы становятся как гора Монблан. Я делаюсь подобен утесу-великану, играю своими мускулами, а сам накрыт, будто колпаком, невидимой музыкой. Эта музыка моих . Потому что кто обладает , владеет и , это закон природы. Какая-то дамочка даже стала, как пробка, передо мной и слушала минут пятнадцать музыку моих . Лицо ее заполыхало, как роза, но она так-таки не двинулась с места, покуда я не закончил. Тогда она опустила голову, схватила свою сумочку и побежала, стуча каблучками по мостовой. Таких случаев сколько угодно.

Даниил Хармс получил повестку на твердой картонке. Оформлен документ был по всей форме, внизу имелась печать. Повестка привела писателя в волнение. Он два или три раза молча пробежался по комнате, с горечью сознавая, что засунул куда-то великолепный кнут из воловьей кожи. В тумбочке кнута не было; ни за этажеркой, ни под кроватью. Быть может, подумал Хармс в отчаянии, кнут забрала Надежда Диаконовна. Она ползала по полу, как улитка, а на Хармса, едва только он пробовал вмешаться, только махала клетчатым платком. С женщинами, задумался писатель, так и бывает. Они держатся какой-то твердой линии, упрямо настаивают на своем. А пятки у них, горячась, думал Хармс, раскаленные, как огонь. Никакой нормальный человек не проживет с женщиной под одной крышей и двух дней. На нем образуются ожоги. Вот и у Хармса на правом боку образовался ожог, формой напоминающий западное побережье Африки. От этого ожога пахло мясом диких животных, что и неудивительно: в Африке именно водятся дикие животные, это не секрет. Хармс дважды убеждался в этом на собственном опыте (на собственной шкуре). Вообще, природа интересна более дилетантам. Занятой человек на нее не бросит и взгляда. Спокойно пройдет мимо буйно цветущей березы, глазом не моргнув.

Повестка напугала Хармса. Он подумал, что вот теперь придется отложить все дела и бежать к черту на кулички, потрясая глупой бумажкой. Притом еще вопрос – допустят ли писателя в нужный кабинет или что-либо потребуют взамен? Но пусть даже и потребуют; он вполне готов выложить это. Что – вот вопрос. Если потребуют (грубо говоря) какую-нибудь Ж

? Как прикажете поступить? Короче, повестка была дополнительной заботой. Писатель в эту пору занимался исследовательской работой. Он изучал язык покойников (фонетику, если вы понимаете, что это за фокус). Так вот, хотите верьте – хотите нет, но Даниил Хармс высказал пару прелюбопытных идеек. Они выскочили из него, как бойкие белые шарики, и раскатились со звоном в разные стороны. Хармс внезапно понял, что покойники владеют языком, похожим на человеческую речь, но все-таки изрядно отличным от нас. Так, допустим, мы говорим “грядка”, а покойник скажет “ыгрка”. Это вольный пример, имеются, само собой, и другие, более убедительные. Для того чтобы закончить исследование, Хармсу надо было привести в порядок накопившиеся материалы. Тех уж скопилось немерено, они так и валились из рук. Писатель с воодушевлением заталкивал их в ящики стола, приговаривая на хохляцкий манер: “Геть! Геть!” – и хохотал, схватившись за тощие бока. Но нужны были и покойники, хоть один или два экземпляра. Без них он не мог довести открытие до финиша. Хармсу даже пришло в голову последовать примеру Микеланджело и добыть покойника простейшим способом. Вооружиться железной мясорубкой, выйти во двор и притаиться за помойкой. Организовать дозор таким образом, чтобы обеспечить результат. Когда тьма ночная ляжет на мертвый город, тут уж надо действовать. Ухватя мясорубку всей дланью, размахнуться и припечатать Андрона Ильича Куричкина, который, как обычно, по вечерам выходит подышать свежим воздухом и прогуливается за общественной помойкой. Получив мясорубкой в лоб, Андрон Ильич больше не будет прогуливаться, избавится от этой вредной привычки. Ну а писатель сцапает дурака соседа и втащит его на своих плечах по лестнице, стараясь оставаться незамеченным. Ведь Андрон Ильич теперь уж покойник, так что лучше втащить его в дом без лишних разговоров. А потом, отдышавшись, Ххоермс сразу намеревался приняться за исследования. По его расчетам, выходило, что, перейдя в ранг покойника, сосед сразу заговорит иначе, чем при жизни. Будучи живым, Андрон Ильич любил при встрече настойчиво произносить:

– Изжога и отрыжка не мучают ли вас, уважаемый Даниил Хармс?

А теперь, верил писатель, этот профан заговорит иначе. То есть, вероятно, он будет и далее толковать про отрыжку, но поменяется сам звук его речи, не будет больше так отвратителен. Но существовала и проблема. Бог не позволяет убивать – вот в чем проблема. Тем более Ххоермс – писатель. Более того, он – гений. Совместим ли его поступок (мясорубка) со статусом великого и прославленного человека? В мире, где имя Ххоермс не сходит с уст, где его шепчет, засыпая, всякая земная тварь, – и вдруг

?! пусть бы еще была не мясорубка, а была бы какая-нибудь простая терка для моркови. Либо кинжал византийского мастера. Оба предметы полезные, связаны с насущными делами человеческими – питанием и смертью в бою, на краю какого-нибудь утеса-великана… Мясорубка в этом отношении предмет так себе. Андрон Ильич, конечно же, мерзкий тип, но он все же не котлета. Даниил Хармс повертел в руках картонную повестку. Она требовала немедленных действий, надо было бежать по указанному адресу, побросав все свои дела. Ну, допустим, язык покойников может подождать, ничего с ними не сделается. Хармс еще запишет их речи, и кто знает, может статься, люди, прочитав сии записки, дрогнут и малодушно отступят. И скажут: ну нет, так жить, как жили мы прежде, нельзя. Это не жизнь, а тление. То есть нечто, быть может, откроется им в кромешной тьме. Покойники покойниками – но Хармса ждала другая, куда более важная работа. Тут уж точно медлить не следовало. Надо было в конце концов сосредоточиться, склонить голову и произвести наконец-то расчет. Хармс изобретал секрет непробиваемых кирпичей, из которых впоследствии намеревался выстроить собственный дом. Кирпичи не давались в руки изобретателю, хотя он уж вывел две теоремы, и по всему было видать, что скоро-скоро тайна природы отступит пред человеческой мыслью. Проклятая повестка отвлекала писателя от главной его заботы. Так (то есть именно при этих обстоятельствах) в голове сам собой сложился рассказ “Мерзавка”.

Читатель нередко ждет от автора жгучей правды. То есть будто автор возьмет да и выложит, кто такая главная героиня, безымянная и таинственная. Но писатель – молчок. Как воды в рот набрал. Однако уж на второй странице становится ясно, что одна прыткая, как угорь, барышня вбегает (представьте себе) в залу и в минутном замешательстве вертит вкруг себя головой. А из-за тяжелых плюшевых штор несется грозный голос:

– Что финтишь? Мерзавка!

Девица в негодовании на грозный окрик приседает, но любопытство так-таки не покидает ее. Мелодичным, как свисток, голосом она отвечает:

– Анна Николавна!

Из-за шторы несется:

– Мерзавка!

Но и девица не отступает, твердит:

– Анна Николавна!

Что положит конец смешной перепалке? Тут читатель может только догадываться, и писатель может только догадываться. Никому не суждено заглянуть в кухню, где, как мухи, роятся замыслы. На дверях висит замок величиной с кулак. А караулит замок некто Егорушка, добрый молодец, у которого нету иного занятия, кроме как караулить замок. Короче – все неимоверно запуталось, сами видите. Даниил Хармс приуныл. Ему хотелось добавить, что мерзавка – это оттиск с одной знакомой дамы, интригующей против Хармса в поддержку его недоброжелателя, собаки по кличке Бутерброд. Эта дама, умеющая поставить на своем, как-то вечером, будто случайно, повисла на рукаве Хармса, вытянув губы трубочкой, словно намереваясь пропеть короткий куплет. Но никакой музыки не последовало, исключая песню соловья (в чем, надо признать, немного правдоподобия).

Почему меня не приглашают на заседания правительства? Это странно, более того – глупо. Притом что я не раз топтался около дверей, за которыми укрылось правительство; издавал (чтобы привлечь к себе внимание) звуки, имитирующие урчание крупного зверя, идущего на водопой. Я это делал не из желания похвалиться своими талантами; я лишь намеревался крикнуть: вот я! Смотрите, убедитесь. Вот пред вами человек – высокий, гибкий, с осанкой горца; плюс владеющий гортанным горским говором. Вот постойте для смеха подле меня (в такие минуты). Вы убедитесь, что во мне не дремлет неукротимый дух. Это дух орла – хозяина воздушной стихии. А клекот?! Хватит и пяти минут, чтобы убедиться: пред вами единственный в своем роде образец.

Каждый раз в пять часов вечера, когда открывается заседание правительства, я начинаю метаться. У меня по телу, как молния, пробегает зуд, я покрываюсь небольшими пятнами, а вены мои вспухают, как реки. Это ли ничего не доказывает? Ну, хорошо, пусть и не доказывает. Но правительству (с этим уж не поспорить) все равно нужен человек с зорким глазом и меткой рукой. Так вот, это я. Хотя имеется один так называемый Даниил Хармс (выдающий себя – за меня, настоящего Даниила Хармса) – и этот ложный Хармс вечно путается под моими ногами и жалобно скулит. Он рассчитывает на мое снисхождение, но мне что за дело? Пусть себе скулит, я – в угоду его фокусам – готов отнестись к нему, как к собаке (к таксе); и дать соответствующую кличку (к примеру, Бутерброд).