Шрифт:
До Белой Церкви пели про мельника, осла и мальчика:
Дедушка с внуком плетутся пешком, Ослик на дедушке едет верхом. — Тьфу ты! — хохочет народ у ворот. — Старый осел молодого везет! Где это видано, где это слыхано? Старый осел молодого везет.До Умани мы успевали возненавидеть веселого парня из Карабаха, что поил своих коней прохладной, с гор водопадной, чистой, светлой и еще какой-то водой, снова вспомнить очи, что темней дарьяльской ночи, и бедную саклю Хасбулата. Правда, к Одессе подъезжали с лихой, с детства любимой, Утесовым петой и нынче забытой «Бородой»:
Чуй, чуй, чуй, чуй! На дороге не ночуй! Едут дроги во всю прыть — Могут ноги отдавить! А на дрогах едет дед — Двести восемьдесят лет — И везет на ручиках Маленького внучика. Ну а внучику идет Только сто девятый год И у подбородыка Борода коротыка. В эту бороду его Не упрячешь ничего, Кроме полки с книжками, Мышеловки с мышками, Столика со стуликами И буфета с бубликами! А у деда борода — Аж отсюда до туда И оттуда, через сюда И обратно вот туда. Если эту бороду Расстелить по городу, То проехала по ней Сразу б тысяча коней, Три буденновских полка, Двадцать два броневика, Триста семь автомоторов, Триста семьдесят шоферов, И стрелков четыре роты, И дивизия пехоты, И танкистов целый полк! Вот такой бы вышел толк! Если эту бороду Расстелить по городу — У-у-у-у-у!Одесса, приехали.
И потекла-покатилась жизнь студенческая. Она — как эвакуация — осталась скорее набором кадров, чем связным сюжетом со своим течением: завязкой, кульминацией, развязкой… Этими — лирическими отступлениями. Отступления в основном и сохранились. Вот, скажем, скетч на институтской сцене. Действуют декан Иван Кощеев и студент по фамилии Цым. Называется «Иван-декан убивает своего Цыма». Виталик-декан, сидючи в кресле с картонным посохом в руке, зверски выкатывает глаза и хрипит о «хвостах» по курсу кабельных линий связи, а студент Цым в исполнении студента Цыма блеет что-то в ответ. Неудовлетворенный декан колотит Цыма по голове посохом, после чего они оба принимают позу репинских персонажей. Особой находкой была измазанная с наружной стороны красными чернилами рука Ивана на лбу Цыма…
Приобретенную еще в школе привычку как бы невзначай блеснуть даром, которого не было в помине, Виталик не оставил. Продолжал избывать комплексы. Мог часами вымучивать с французского подстрочника перевод полускабрезного стишка, чтобы небрежно предъявить его для институтской газеты как тут же состряпанное собственное сочинение:
Всем известно, что мужчины Любят дам не без причины: Панталоны в кружевах Взоры их пленяют — ах! Сладки шелковые складки — Как на них мужчины падки, Шорох милых панталон Исторгает страсти стон. Все мужчины-шалуны В панталоны влюблены, И в нежнейшей пене разом Свой они теряют разум.В этот печатный орган — «За кадры связи» — алкающий славы Виталик частенько таскал свои стихи, и на кое-какие его рифмованные тексты свой же факультетский композитор Игорек с музыкальной фамилией Пищик творил жестокие романсы. Весна опять пришла в наш город, ей каждый рад, и снова зелен стал и молод наш старый сад. Или вот это: никогда я не забуду аромата орхидей, ты шептала: нет, не буду, ах не буду я твоей. Или, наевшись Анненским:
То, что обычно кажется мне сном, Порой хочу представить я яснее — Не для того, чтоб вспомнить о былом, А чтобы было, что забыть позднее. Былого не было. О чем же вспоминать? Я имя повторяю машинально. Не для того, чтобы еще страдать, А чтобы было, что назвать страданьем.Ну и так далее. Одногруппницы таяли. Но как-то раз случился великий конфуз. Среди листочков, им аккуратно исписанных, затесался с незапамятных времен ходивший по Москве, сочиненный, как много позже выяснилось, неким Николаем Агнивцевым, веселый стишок о распутном паже:
У короля был паж Леам — Повеса хоть куда. Сто сорок шесть прекрасных дам Ему сказали «да». Не мог ни спать, но пить, ни есть Он в силу тех причин, Что было дам сто сорок шесть, А он-то был один. Так от зари и до зари Свершал он свой вояж. Недаром он, черт побери, Средневековый паж. Но как-то раз в ночную тьму, Темнее всех ночей, Явились экстренно к нему Сто сорок шесть мужей. И, распахнув плащи, все враз Сказали: «Вот тебе! О паж Леам, прими от нас Сто сорок шесть бебе». «Позвольте, — молвил бедный паж И отступил назад, — Я очень тронут, но куда ж Мне этот детский сад? Вот грудь моя, рубите в фарш!..» Но, шаркнув у дверей, Ушли, насвистывая марш, Сто сорок шесть мужей.И эта славная история блудливого пажа появилась в «ЗКС» за подписью «Виталий Затуловский». Разоблачение не заставило… Он долго отмывался. Не хотел, мол. Случайно, то-се. А может, не случайно — может, думал, проскочит? Другие-то стишата были куда слабее. Их он и сам скоро забыл, а Леама помнит по сю пору.
Вот высунулся еще эпизод, не заталкивать же его обратно.
Голова в самодельной повязке, на лбу кровавая корка (надо же, как близко к сценке с Иваном-деканом) — акварель, специально купленная для этого случая с целью… Целей несколько, и все поражаются одним выстрелом. Вернее — ударом по голове. Во-первых — сессия в разгаре, а какой экзаменатор поставит меньше «хора» бледному юноше со взором, горящим любовью к предмету если у него сквозь несвежую марлю проступает кровь? Что там был за экзамен? Телефония? Теория связи? Теория же, но поля? Разве вспомнишь. Во-вторых, обе Наташи, занимавшие в тот год его воображение, конечно же заинтересуются (Грушницкий, шинель, костыль), начнут задавать вопросы. Объяснение должно быть убедительным. Скажем, драка. Превосходящие силы противника. Пара алкашей остановила его, и в неравной борьбе… Звонит Арнольд — что случилось, куда пропал? Голова? Сильно? Сейчас приеду. Хорошо, что предупредил. Зеркало — тут поправить, там освежить, последний удар кисти. Тягостное ожидание. Звонок — наконец-то. Арнольд не один, с ним дежурная девица. Дыша духами, ощупывает затвердевшую корку краски. Давай перебинтую. Ни в коем случае! Пьем чай. На ходу излагается плохо продуманная версия, пожалуй, переборщил с героизмом. Да уж теперь поздно.
Экзамен был последним. После него ближний круг собрался на пару-тройку дней в Кубинку, на дачу Наташи Большой, с вином и льжами. Ну а он куда, с перевязанным черепом? Так и не поехал.
Наташ было две — Большая и Маленькая. Называли их так потому, что Большая Наташа была большой, а Маленькая — маленькой (золотоволосой, хрупкой, трепетно невинной — casta diva, если не присматриваться). А Большая — та самая, из-за которой ты тогда устроила мне скандал, прочитав на календаре кодовое слово Snubnose.