Она оставила попытки подобрать пароль и проверила свой банковский счет. У них был общий счет, в основном для оплаты хозяйственных расходов. Глория полностью зависела от Грэма, и на осознание этого шокирующего факта у нее ушел не один десяток лет. Вот ты сидишь за барной стойкой, пьешь джин с апельсиновым соком, переживаешь, хороша ли собой, — а через мгновение тебе остается год до бесплатного проездного, и впереди маячат банкротство и публичное унижение. И шестьдесят — все те же шестьдесят, что и раньше.

Хозяйственный счет автоматически пополнялся со счета «Жилья от Хэттера», сколько денег с него ни снимай, столько же возвращалось обратно, то, что убывало за день, прирастало к утру. Словно по волшебству. Ежедневно сливаемые Глорией пятьсот фунтов никто пока не заметил. Это была ее заначка. Все совершенно законно, ведь счет общий, открыт и на ее имя тоже. Пятьсот фунтов в день, каждый день, кроме воскресенья, — по воскресеньям Глория отдыхала, повинуясь голосу своей баптистской совести. Новые законы против отмывания денег не позволяли оперировать крупными суммами, но пять сотен в день, судя по всему, оставались незамеченными как бухгалтерией «Жилья от Хэттера», так и банком. Она полагала, что рано или поздно кто-нибудь да спохватится и забьет тревогу, но к тому времени счета все равно будут заморожены, а Глория — если в мире есть справедливость — будет далеко-далеко со своей добычей в черном мешке. Семьдесят две тысячи фунтов — не ахти какая сумма, чтобы начинать новую жизнь, но лучше, чем ничего, не у всех в мире есть столько.

Глория вывалила вещи Грэма из пакета и разложила на сушильной доске из кленового дерева в комнате для стирки. Туфли, начищенные до лакричного блеска, пиджак, брюки, рубашка «Остин Рид», дорогие шелковые носки, которые кто-то, вероятно медсестра, скатал в клубок, трикотажная майка и трусы из «Маркс и Спенсер» — вид мужниного белья ее особенно удручил — и, наконец, скучный офисный галстук, безвольно свернувшийся на дне пакета унылой змеей.

Странно было видеть его вещи такими, плоскими и двумерными, как будто Грэм вдруг стал невидимкой. Вместо всего этого на нем теперь больничная рубаха, выставляющая напоказ его пообвисшие ягодицы и рокфорные ноги. А скоро вместо рубахи будет саван. Если повезет.

Перед глазами у Глории вдруг встало изуродованное тело брата, завернутое в белые простыни, точно мумия или подарок. Интересно, кому из родителей пришло в голову взять четырнадцатилетнюю девочку в больничный морг посмотреть на мертвого брата, пусть и в аккуратной упаковке.

Джонатан собирался в колледж, получать национальный диплом о высшем образовании, [70] и на лето после школы устроился работать на ткацкую фабрику. В то время в их городке было несколько фабрик, теперь же не осталось ни одной. Некоторые просто снесли, но большинство перестроили в жилые дома или гостиницы, из одной даже сделали картинную галерею, а еще из одной — музей, где бывшие фабричные рабочие демонстрировали публике, каким трудом занимались в прошлом, официально ставшем историей.

За неделю до смерти брат взял Глорию с собой на фабрику. Он гордился, что занимается «настоящим мужским делом». Внутри было вовсе не темно и не наблюдалось ничего сатанинского, как воображала Глория, распевая «Иерусалим» [71] на школьных собраниях. Скорее, фабрика была наполнена светом, а размерами напоминала собор — настоящий гимн производству. В воздухе парили, словно перья, шерстяные ниточки и пушинки. А какой там стоял шум! «Грохот, дребезг, лязг» — потом она написала стихотворение для школьного журнала «в стиле Джерарда Мэнли Хопкинса», [72] надеясь, что это хоть частично исцелит ее горе, но стихи были скверные («белый воздух, рябой от шерсти») и шли из головы, а не от сердца.

Ходили слухи, что по факту смерти Джонатана откроют уголовное дело — на фабрике нарушались все мыслимые правила техники безопасности и охраны труда, — но дальше разговоров дело не пошло, а у родителей Глории не хватило запала настаивать. Ее сестре (она умерла совсем недавно) тогда было двадцать, она произвела фурор, появившись на баптистских похоронах брата в джинсах и черной водолазке. Глорию восхитил этот жест.

Кроме того раза, Глория только однажды была в храме индустриализации, когда ездила с классом в Йорк на кондитерскую фабрику «Раунтриз». Раскрыв рты от восторга, они глазели, как в баках, похожих на медные бетономешалки, крутятся драже «Смартиз», а в упаковочном цехе женщины перевязывают ленточками коробки шоколадных конфет с (ага) нарисованными на них котятами. В конце экскурсии каждому вручили по пакету с разнобойной некондицией, и Глория вернулась домой, триумфально размахивая дюжиной «кит-катов», покалеченных станком, как Джонатан.

Она достала из кармана Грэмова пиджака его телефон. Что там сказала Мэгги Лауден вчера вечером? «Дело сделано, конец? Ты избавился от Глории? Избавился от старой кошелки?» Так вот кто она теперь — старая кошелка? Мэгги Лауден хорошо за сорок, она сама будет старой кошелкой, не успеет и глазом моргнуть.

В телефоне сел аккумулятор (прямо как у его владельца). Костюм не помешало бы отправить в химчистку, но к чему эти хлопоты? Если Грэм умрет, все его костюмы, кроме того, в котором его положат в гроб, отправятся в «Оксфам» [73] на Морнингсайд-роуд. Вот этот вполне подойдет, надо только немного пройтись щеткой и погладить, зачем сдавать в химчистку то, чему все равно гнить в земле?

Она подключила телефон Грэма к зарядному устройству на кухне и сосредоточенно набрала сообщение для Мэгги Лауден: «В тёрсо поговорим завтра г» — едва ли Грэм утрудил бы себя запятыми и заглавными буквами. Потом стерла и написала: «Прости дорогая в тёрсо поговорим завтра г» — и исправила еще раз: «Прости дорогая в тёрсо тут плохо ловит не звони поговорим завтра г».

Что особенно запомнилось Глории, так это то, что в Йорке пахло шоколадом, а в ее родном городе — сажей. Конечно, в «Раунтриз» больше не проводят экскурсии, фабрику купил какой-то транснациональный конгломерат, закрывший ворота и спрятавшийся от посторонних глаз. Теперь, после смерти сестры, только Глория помнила брата. Невероятно, насколько быстро стирается память о человеке. Смерть непобедима.