Но когда я попытался сделать это, была уже ночь и девочка испугалась, принялась отталкивать меня, захныкала. Тут же собака, смотря на меня со всегдашним ужасом, завыла перед запертой дверью, к ней присоединилась кошка, исступленно, зловеще и хрипло мяукая. Во всем, что на меня взирало, кроме бедненьких стульев, я почуял судорожный страх. И тогда терпение мое лопнуло.

— А-а, все вы боитесь меня?! — заорал я. — Ну и пусть, чтоб вы околели, чтоб вы лопнули со страху!

Сверля глазами собаку, девочку, кошку, глупый шкап — всех, кроме бедненьких стульев, — я начал приседать, бормоча заклятие. И вдруг стал уменьшаться в размерах, а потом вытянулся как жердь. Я махал руками, точно привидение, скакал по лестнице, раскачивался, дрожал всем телом, сипя и громыхая, а под конец завладел кочергой. Все круша на своем пути, охаживал я столы, бедненькие стулья, каминную полочку, точно в дикой, воинственной пляске. «Алле-гоп!» — кричал я всякий раз, как вспрыгивал на что-нибудь высокое, к примеру на шкап. Увеличение и уменьшение моих размеров вызывало панический страх окружающих, однако я продолжал свертываться и развертываться с невероятной быстротой. И так довольно долго. Собака жалась к стене, издавая протяжный, страдальческий вой, взъерошенная кошка тряслась и придушенно шипела, а девочка?.. Девочка плакала.

Вначале она рыдала в голос, потом утихла и молча роняла слезы, едва живая от слабости и отчаяния. Сколько же слез скатилось по ее лицу! Она сидела на подставке для дров, и слезы капали ей в подол. Большое мокрое пятно растекалось внизу живота, точно масляное пятно в моей груди в день приезда Геллы. Постепенно она сникала и съеживалась, пока наконец не застыла, согнувшись вдвое, — прозрачная, опустошенная оболочка.

Пятно ее слез успокоило меня, я почувствовал невероятное облегчение и громадную радость: теперь я мог поднять ее, прижать к себе, отнести в каморку, положить на постель, дать ей что-нибудь выпить и смотреть, как слабый румянец вновь появляется у нее на лице. А тем временем украдкой коснуться груди. Какая же она слабенькая, моя девочка! Кажется, что эти маленькие упругие холмики не имеют отношения к ее телу.

Пока она спала, я копал при свете фонаря на чердаке — и опять безрезультатно.

22 окт.

Облака примчались быстрей, чем я думал. Сегодня, проснувшись, увидел серое небо: ни единого проблеска солнца, ни пятнышка тени, воздух плотный и неподвижный, ватная тишина. В такие туманные дни не ходишь, а словно плывешь (по дому, разумеется, — по морю-то вряд ли кто осмелится в такую погоду). Кстати, мне удалось поймать двух маленьких тишат, они покрыты мягким пушком и немного темней своей матери. А впрочем, надоело мне охотиться за тишиной, я выпустил их, и они тотчас скрылись в углу кухни. На чердаке я так ничего и не нашел. Увы! Зато теперь я спокоен и доволен; «море затуманится — сердце успокоится» — так гласит пословица, сочиненная мною по этому случаю.

Перевод Т. Горбачевой

— ...Смелей, ребята, через пять часов на рассвете решится наша судьба. Трусам и малодушным не выходить с камбуза. Итак, завтра после прощального тоста. Но трусов и малодушных нет среди нас. Я правильно говорю? — (Прямой и решительный взгляд в глаза собравшихся вокруг). — Мы выступаем, и неизвестно, все ли вернутся. Вот почему жизнь прекрасна! Но коль скоро вы доверяете мне... Ничему я вас не научил, неправда. Вы часто говорите, что в чем-то я вас превзошел. Дело не в этом, а в том, что... — (попытка найти подходящее слово), — мы боевые товарищи. Дружба наша проверена в тысяче доблестных дел. И не судьба нам — (стремление попасть в тон слушателям) — оставлять здесь свои кости, чтоб эти дикари понаделали из них рогатин. Теперь ступайте и попытайтесь заснуть. Пусть вам приснятся прекрасные женщины. А ты — (в ответ на жест одного из присутствующих) — станешь на вахту. Разбудишь меня в четыре, понял? В случае чего — облей из ведра! — (Небрежное приветствие: два пальца, приложенные ко лбу). — Ты, ты и ты — останьтесь. Нам надо еще кое о чем поговорить. — (Ко всем). — Минуту внимания — приказ на завтрашний день. — (Внимательный взгляд на собравшихся, порывистые знаки то одному, то другому из командиров, отрывистые приказы, резкие, удерживать позицию любой ценой, распоряжения на случай непредвиденного ухудшения обстановки. Мановение руки указывает то на безымянную высоту, которой необходимо овладеть, то на ложбинку, в которой следует закрепиться. Голова и взгляд при этом неподвижны. Затем едва заметный взмах подбородка — приказ командирам занять место в строю. Тотчас же новый повелительный жест рассекающей воздух руки: следующий — шаг вперед. Китайцу — по-китайски): — Понял? Чтобы и мышь не прошмыгнула! — (Итальянцу — на южноитальянском наречии): — И чтоб без шума, ясно? Представь, что идешь на свидание с женой Пепле в его спальне, — (лукавая улыбка), — и не курить... — (Немцу — по-немецки): — С утра никакого пива!.. — (Приветствие и приказ всему строю разойтись. Разошлись. Осталось трое из штаба — им на южноитальянском наречии с интонацией сбросившего гору с плеч): — Надеюсь, поняли... Приходится попотеть... Иначе им не объяснишь. — (С ноткой усталости): — Трудное будет завтра дело. Надо смотреть правде в глаза. Посмотрим теперь, как там у женщин... — (В дверь стучат. Ломится толпа. Срываясь на крик, но тотчас овладевая собой, обретая прежний строгий повелительный, не терпящий возражений тон): — В чем дело? Кто посмел? — (Снова на языке итальянцев-южан. Затем без перехода): — Так это ты, парень, собрался выступить вместе с нами? — (Знаком руки расчистив пространство на палубе, потом вырывая из-за пояса увесистый револьвер, поигрывая им на ладони, несколько раз подкинув в воздух). — Смотри, парень! — (Левой рукой бросая тяжелый талер. Выстрел. Монета рикошетом отскочила к стене и беззвучно упала на палубу). — Теперь посмотрим, каков ты в деле. У тебя, парень, мамы нет или тебе ее не жалко? — (С этими словами протягивая револьвер юноше дулом вперед). — Попробуй ты... — (Парень, как молния, мотнулся в сторону, прозвучал выстрел: трубка, которую капитан держал в зубах, разлетелась вдребезги. Капитан озадаченно потер подбородок. Впечатляет). — Молодец, черт тебя побери! Можешь присоединяться к нам, парень. — (Все расходятся. Едва заметный кивок им вслед. Сидящий по правую руку командир что-то нашептывает ему на ухо. Слушает неодобрительно. Чем-то обеспокоен. Нахмурил брови и покачал головой, как бы говоря: «Как знать, все может быть. Что ж, пожалуй»... Делает вид, что ему все равно. В один прием перезаряжает револьвер. Теперь заткнул его поудобнее за пояс. Снова на южном наречии): — О Мадонна, как же я устал! — (Неопределенный жест, капитан поднимается на ноги).

Слова эти принадлежали старому морскому волку, прославленному капитану дальнего плавания. Во избежание неточностей, так как нам достоверно неизвестно, звали ли его Смитом, Дюпоном, Росси, Миллером, Гонсалесом или Ивановым, будем в дальнейшем именовать его просто — Капитан. При этом считаем своим долгом заметить, что Капитан вовсе не подготовлял экипаж своего корабля к экспедиции в стан дикарей с Зондского архипелага, которые, предположим, захватили в плен неосторожного члена команды. Вышеприведенные слова Капитана были им произнесены в интимной, уютной тишине ретирады в момент ежедневного хождения за нуждой.

В этом священном для внутренней жизни людей месте, где пробуждаются сокровенные мысли, одними было написано немало шедевров, другими — благодаря сублимации запрятанных в тайные уголки чувств — пережито разочарование в любви. Но входящий сюда и вынужденный сжаться в комок тем самым занят углублением мысли, предается воспоминаниям и медитации, пытаясь постичь невидимую миру подоплеку вещей и своей собственной души. Здесь Капитан был погружен в воспоминания, здесь он заново переживал свою героическую и легендарную жизнь, беспечную и полную приключений. Правда, мы вынуждены заметить, что, даже находясь в этом месте, Капитан все-таки несколько преувеличивал. Фразы, которые он здесь произносил, поступки, которые он совершал, создавали образ Капитана — человека замечательного во всех отношениях, полиглота, способного преодолеть любые препятствия, перехитрить любого противника и никогда ни на минуту не выпускающего ситуацию из-под контроля, могущего найти выход из сколь угодно трудного положения (он обладал, таким образом, способностью довести до конца дело, каким безнадежным или непредсказуемым оно бы ни представлялось другим, пуская при этом в ход, казалось бы, самые простые психологические пружины, элементарные законы физики, которыми он, однако, овладел в совершенстве и ему не было равных в этом деле), к тому же знатока самых потаенных привычек хищных зверей и человека, особенностей растений и минералов, на какой бы географической широте они ни находились, путешественника, чье лицо постоянно украшала улыбка следопыта и немного ученого, как подобает всякому уважающему себя охотнику, проведшему немало лет в тропических лесах. Не беда, если нет спичек, — он добудет огонь при помощи трения. Нет воды — он высосет из камедного дерева «освежающий и ароматный» сок... Представьте, что его привязали к столбу, а к ногам положили готовую разорваться бомбу. Нужно погасить горящий фитиль. Другой на его месте положился бы на чудо или на какое-нибудь невероятное стечение обстоятельств, чтобы в последнюю минуту избавиться от пут и сбежать прежде, чем фитиль подожжет порох. Он бы, оказавшись в столь опасной ситуации, погасил фитиль необычайно метким плевком, оценив предварительно направление и силу ветра, а также удельный вес слюны. Он всегда был удивительно уверен в себе и спокоен, он «обладал необычайным хладнокровием и стальными нервами», он безукоризненно точно владел любым оружием, поразительным чутьем и восприимчивостью, которая возрастала в зависимости от степени опасности, физическая выносливость его была исключительной, он был в состоянии совершить беспримерные по силе духа и по изощренности нрава поступки, вынести любую боль не моргнув глазом, не умереть даже от самой тяжелой раны, он был неуязвим, несмотря на заговоры, опасные ловушки, картечь и отравленные стрелы; вкруг него всегда находились представители избранного племени искателей приключений, чьи имена преисполнены славного звучания: аргонавты, Де Ла Тур Овернский (на самом-то деле просто Тур Овернский) — его славные спутники. Капитан не только представлялся человеком физически совершенным, безупречным человеком действия, но и — да простит ему Бог — ученым, обладающим познаниями во многих отраслях науки: в глоттологии, в истории, в юриспруденции, в математических дисциплинах, а также — что неизбежно — не чуждался литературных споров, хотя в глубине души и считал их недостойным настоящего мужчины занятием, поприщем приложения сил для людей, робких духом. С вершины стульчака он изрекал выводы, способные привести в смущение целую комиссию, составленную из самых знаменитых языковедов мира. С этой вершины он читал лекции о древних китайских династиях. Давал консультации желающим просветиться по вопросам сердца и цивильного права.

Итак, он преувеличивал. Например, в глубине души он прекрасно сознавал, что не знает китайского языка. И тем не менее в приведенном выше монологе он обращался на этом языке к одному из матросов. Но все великие люди в известной мере основывали свою деятельность на обмане и мистификации.

Вообще говоря, замечено, что данный процесс мысленного восхождения к высотам духа и погружения в воспоминания протекал параллельно (тайники совести или целомудрия?) другому процессу, который пишущий эти строки определил бы как затухание звука. С годами громкие фразы, поучения и прочие монологические сцены, которые первоначально произносились и представлялись публике вслух в сопровождении пластически совершенных жестов, постепенно утрачивали интенсивность модуляций, пока не превратились в невнятное бормотание, жалкие обрывки слов. В конце концов они зазвучали только в сознании Капитана. В настоящее время вряд ли кто-либо взялся бы определить, в какой степени это было бормотание, а в какой представление о нечленораздельной речи. Были ли телодвижения попыткой предвосхитить движение тела. Сокращения лицевых мышц и вибрация голосовых связок, казалось, упрятаны в надежный футляр из человеческой кожи.

Желая поскорее покончить со столь отталкивающей темой, как отхожее место, пишущий эти строки напомнит читателю о том, что Капитан, как всякий чувствительный человек, в глубине души стремился задержаться в этом месте как можно дольше. Естественная потребность таких людей — поиск спокойного и уютного места, где можно побыть самим собой, проявить свои лучшие стороны. Для этого, разумеется, необходимо время. Капитан понимал это как нельзя лучше. Быть может, лучше других. При том, что нужда в этом должна быть не мнимой, а самой что ни на есть реальной. Объяснение тому ни с чем не сравнимому ощущению уюта, которое посещает человека в подобном месте, вполне физиологическое. По этой причине автор ограничивается только указанием на этот факт. Глубоко не правы те, кто сводят время для хождения туда к минимуму, полагая эту нужду «вульгарной физиологической потребностью». Люди, страдающие хроническим запором, тоже несчастны: они лишены возможности очищения и обновления своей духовности. Те же, кого запоры посещают лишь время от времени, — самые счастливые в этом мире люди. Таким образом, Капитан, стремясь в трудных обстоятельствах, в минуты ложные или печальные, в канун принятия каких-то важных решений, вызвать у себя желание выйти по нужде, в конечном итоге пришел к тому, что грусть, нерешительность, потребность в поиске ясного ответа на тот или иной вопрос, желание успокоиться и утешить себя стали отождествляться у него с определенным позывом. Установилась нерасторжимая связь между чувствами и позывом. Причины, надо полагать, читателю ясны. Так что любое разочарование могло вызвать у капитана эффект сильного слабительного. Но сам по себе позыв никогда не вызывал сознания, к примеру, совершенного и раскрытого адюльтера. А вот каким образом он при своей полной приключений жизни, в которой было немало лишений, умел постоянно находить удобные места, достойные того, чтобы в них уединяться, так и осталось тайной для автора.