Между тем против обыкновения игра затягивалась. До меня смутно долетали приглушенный девичий смех и всевозможные скрипы, шорохи, вскрики. Чтобы привлечь внимание убийцы и заставить его наконец действовать, кто-то начал стучать по мебели, кто-то кашлял или нарочито громко прочищал горло.

Непроизвольно я двинулся на шум. Услышав шаги (а я уже перестал утруждать себя ходьбой на цыпочках) и не зная, какая мне досталась роль, играющие смолкли. Разом прекратилась всякая возня. Воцарилась полная, невыносимая тишина. Слышно было только, как гудел ветер и билась где-то ставня или дверь. Мое прежнее состояние души внезапно сменилось неописуемым смятением. В этот момент с другого конца комнаты послышался громкий крик. И хотя голос был сильно искажен от боли, я узнал его. Почти в тот же миг зажегся свет.

Случалось, что шутки ради права убийцы присваивал себе кто-то, кому по жребию им быть не полагалось. Я решил, что и на этот раз случилось нечто подобное, и, возмущенный, направился туда, где лежало «тело». Но еще не дойдя до этого места, я заметил на лицах тех, кто подбежал раньше меня, скорбное замешательство, полное ошеломление; точнее, на их лицах застыло горестное выражение поруганной, преданной и пораженной в самое сердце невинности. В наступившей тишине было слышно, как кто-то тяжело дышал. Затем раздались крики.

Она лежала на спине, бледная как полотно, с закрытыми глазами. Рука безжизненно покоилась на груди, застыв в привычном жесте. Во впадине под левой ключицей по самую рукоять торчал внушительных размеров кинжал или кортик. Рукоять отбрасывала слабую тень на окрашенные голубизной веки убитой. Когда нож был вынут, кровь потоком хлынула из раны.

Вот, пожалуй, и все. Убийцу, ясное дело, не нашли. И сам полицейский, и те, кто потом занимались этим происшествием, не смогли ничего установить. Да и кто из нас, из всех живущих на земле, мог быть заинтересован в смерти этого юного создания? Истинный убийца не оставил никаких следов или улик против себя.

У меня до сих пор хранится орудие убийства, — прибавил он в конце, вытирая пот и впервые глядя нам прямо в глаза. — Длинное, острое лезвие кинжала покрыто тонким дамасским узором. Рукоятка сделана, судя по всему, из рога с густо-зеленым и красным перламутровым отливом. Что? Лезвие? Ах да, лезвие... — По его лицу скользнула робкая улыбка. — Оно сверкает безупречным стальным глянцем. Но почему и по сей день, спустя столько лет, капельки крови на нем все такие же огненно-красные?

Перевод Г. Киселева

Вор сидел в подвале уже два часа, и все это время кто-то неистово расхаживал над его головой. Под тяжестью шагов прогибались и сухо поскрипывали старые деревянные балки; с них то и дело сыпалась штукатурка. Что ж там за народ такой, спать они когда-нибудь ложатся или нет? Время от времени ночную тишину прерывали всплески чьей-то речи. Голос был то раздраженный, то издевательски насмешливый. Наступавшее затем долгое молчание внезапно сменялось залпами громкого, зловещего смеха, от которого кровь стыла в жилах.

Вор был совсем еще новичком в своем деле, и ему страсть как не хотелось попасть в заваруху. В этом старом доме он рассчитывал поживиться разве что мелкой утварью или, может, раздобыть что-нибудь из провизии: для хозяина, да тем более зажиточного, — сущий пустяк, зато ему, вору, и его небольшой семье это позволило бы некоторое время не думать о куске хлеба. Вот до чего он докатился на старости лет! По неопытности вор потратил целых два часа, чтобы понять: наверху всего один человек. И при этом наверняка мужчина. Хорошо, а с кем же он тогда разговаривал, на кого сердился, отчего хохотал?

Как бы то ни было, эти бесконечные размеренные шаги начинали выводить его из себя. Долго еще, черт возьми, ему торчать здесь, скорчившись меж двух бочек, да к тому же в чужом доме? Вор, судя по всему, был человек застенчивый и добрый. Между тем голос неизвестного поистине наводил на него ужас. Один только хохот чего стоил! Все это становилось просто невыносимо. С твердым намерением не приниматься за дело до тех пор, пока весь дом не погрузится в глубокий сон, вор все же решил выбраться на разведку и взглянуть, что там происходит. Помимо всего прочего к этому его толкало какое-то странное боязливое любопытство, с которым он не в силах был совладать.

Дом он худо-бедно знал. Весь дрожа от страха, он выбрался из своего укрытия и по внутренней лестнице поднялся во двор. Сквозь стеклянную дверь чуть брезжил тусклый свет. Вор хотел было подойти ближе, но не успел и шагу ступить, как его обдало новой, гораздо более сильной, волной звуков. Впрочем, скорее всего, это походило на чью-то яростную речь. Отсюда уже было слышно лучше: находившийся в комнате человек без умолку с кем-то говорил или спорил (в какой-то момент вору даже показалось, что он слышит и второй голос, звучавший тише и спокойнее первого). Тон речи резко менялся: он то взлетал высоко вверх, то, словно сорвавшись, падал вниз; глухое бормотание чередовалось с мерзким шипением, при этом говоривший был сильно возбужден. Спор то и дело прерывался взрывами саркастического смеха. Вся эта судорожная какофония звуков, без сомнения, исходила от первого и основного собеседника и среди ночи производила особенно жуткое впечатление. Наконец, набравшись смелости, вор, скрытый ночным мраком, подкрался к двери. Застекленная часть начиналась довольно высоко, поэтому, встав на четвереньки, можно было незаметно наблюдать за происходившим внутри. И вор решился.