Когда я говорил о том, для чего необходимы культурные формы (А. Все доступные способы передачи информации. Б. Система ценностных ориентиров, то есть координат для человеческой деятельности, какой бы она ни была. В. Единственная возможность самоидентификации. Г. Набор знаков для распознавания «своих» и «чужих», а значит, для объединения в сообщества любого уровня), пришла записка: «Вы говорите, что все культурные формы условны. А как же нормы морали, религия? Разве они не абсолютны?» Похоже, кто- то не только услышал, что я тут говорил, но и понял это.

Я отвечал примерно так. В данном случае, видимо, следует говорить не столько об абсолютности, сколько об объективности культурных форм, то есть их независимости от воли какого-либо человека или от всех людей вместе. Такая объективность существует во взаимоотношениях человеческих сообществ с окружающей средой, живой и неживой природой. И формы такого взаимодействия в данном курсе будут именоваться цивилизационными. Тут всегда есть устойчивые связи, изменить которые человек не в силах. Чаще всего такие связи называются законами природы. Люди их используют, во ее отменяют, а любая попытка их нарушить ведет к печальному для людей (но не связей) результату. Их устойчивость, неизменность создают саму возможность существования человеческой цивилизации. И кстати, условные формы воспроизводства объективных связей (например, способы охоты, приемы мореплавания или дизайн видеокамеры) уже относятся не к цивилизации, а к культуре.

Во взаимодействии же между людьми любые связи могут быть нарушены или отменены. Неустойчивость этих связей создает принципиальную возможность хаоса культурных форм, подобного тому, что описан в мифе о Вавилонской башне. Мы можем существовать вместе лишь потому, что имеем в своем распоряжении набор языков, каждый из которых необходим для передачи специфической информации. Этот набор не только вариативен, но и избыточен. Как правило, человечеству хватает меньшего числа культурных форм, чем у него есть. Но все эти культурные формы постоянно меняются: одни возникают, другие умирают, происходит вытеснение одних форм другими или их слияние.

Чем менее устойчивы связи, чем менее прочны культурные формы, тем сложнее приходится людям во взаимном общении. Собственно говоря, современное российское общество переживает период резкого ослабления устойчивых культурных форм, разделения прежде единой (советской) культуры на множество локальных субкультур и потери ориентации в пространстве взаимного общения.

Обратите как-нибудь внимание на то, как себя ведут люди в московском метро. Большинство выбирают одну из двух моделей поведения. Первая более свойственна молодежи — вам (не всем) и вашим сверстникам. Назовем ее абстинентской (от латинского absens — уклоняться) или, если хотите, моделью «параллельных миров». Молодые люди, особенно если они едут вместе, группой, ведут себя так, как будто рядом больше никого не существует. Как будто все остальные едут в этом вагоне, но в другом, параллельном мире. Соответственно и поведение их сориентировано на достижение максимального удобства лично для себя: громкий разговор, толчки и скачки по вагону, бутылки с пивом и т. п.

Другая широко распространенная модель свойственна более взрослым и даже пожилым людям. Это модель «агрессивного взаимодействия», в соответствии с которой все окружающие рассматриваются как прямые конкуренты в борьбе за выживание (за сидячее место в вагоне, например). Отсюда растопыренные локти, угрюмые лица и отказ использовать речь для коммуникации (фразы вроде «позвольте пройти» в метро услышишь крайне редко, большинство обходятся руками), если только это не ругань, то есть демонстрация готовности бороться за свою социальную позицию у поручня эскалатора.

Все это происходит не потому, что именно люди, ездящие в метро, плохи или некультурны. На автомобильных дорогах ситуация (а главное, последствия) еще хуже, но модели поведения те же. Просто в период существования советской власти вежливость не воспринималась в качестве ценностного ориентира. Более того, грубость и хамство культивировались под видом искренности и коллективизма. А с другой стороны, презрение к вежливости, «воспитанности», стало отличительным знаком неформальной культуры, отвергающей нормы иерархической соподчиненности. Парадоксально на первый взгляд, но вполне объяснимо: вежливость в советском обществе раздражала всех: бюрократию, интеллигенцию и так называемый народ, то есть землепашцев, переселившихся в города и растерявших по дороге прежние культурные стереотипы. Отсюда, кстати, их «немота» — неумение пользоваться речевыми формулами общения с незнакомыми людьми.

Теперь же люди, переставшие быть советскими и ставшие «ничьими», совершенно искренне не понимают, почему вежливо вести себя правильно, а невежливо — нет. Утеряны общие критерии полезности-для-себя тех форм общения, которые позволяют взаимодействовать без демонстрации собственной агрессивности. Эти формы вежливости существуют как рудимент: о них знают, но пользуются ими все реже и реже. Взаимодействие же сводится к более простым, грубым, но эффективным приемам, укладывающимся в две описанные модели. И так будет до тех пор, пока критерии полезности-для-себя вновь в каких-то культурных формах не совместятся с критериями полезности-для-всех.

Так уже было в прошлом. И неоднократно. Простой пример из отечественной истории: разночинцы середины XIX века, получая высшее образование, порывали с культурными представлениями тех общественных групп, из которых они рекрутировались в университеты и духовные семинарии, но не приобретали культурных навыков так называемого света. В результате они буквально не знали, как стоять, как сидеть, куда деть руки, находясь в обществе незнакомых людей. (A propo: так, как сидят сегодня в общественном транспорте молодые люди — широко разведя колени, — не сидели даже разночинцы. Так сидят только самцы шимпанзе, демонстрируя готовность к спариванию.) Разночинцы нашли выход, возведя грубость отношений в ранг простоты и естественности. Но общим итогом стала победа принятых в высшем обществе правил поведения, пусть в несколько облегченном варианте.