— Добрый вечер, Глеб Борисович, как поживаете?

— Хреново, как еще в моем возрасте поживать. Да я не затем звоню, чтоб с тобой лясы точить. Дело у меня к тебе. Слушаешь?

— Да, Глеб Борисович.

— Дурочка одна у меня на кафедре диссертацию накарябала, о московских масонах начала XIX века. Нужен отзыв от твоего ПТУ. С проректором я уже договорился. Он мне должен и будет должен. Напишешь за неделю?

— А что ж к нам в ПТУ, что не в Институт истории?

— Говорю ж тебе — дура. К тому ж на седьмом месяце. Что ж мы будем народ смешить? Значит, так, у тебя две задачи. Слушаешь?

— Да.

— Проследить, чтобы не было целиком списанных страниц из Пыпина, Соколовской или Серкова. Это — раз. Написать что-то невнятно одобрительное. Это — два. Сделаешь?

— Для вас, Глеб Борисович…

— И ладушки. Сможешь заехать ко мне в среду? Диссертацию возьмешь, еще кое о чем поболтаем.

— Обязательно.

— Ну так до среды.

Академик отключился, а я пошел на кухню за «Гленфильдихом», бормоча под нос: «Это — раз, это — два, тоже мне Бриллинг нашелся».

Первая лекция спецкурса в семестре у нас пробная. Студенты ходят от преподавателя к преподавателю, выбирают, куда записаться. Мой курс «Христианские ценности в истории мировой культуры» малоизвестен, он в сетке расписания только с прошлого года. Задумал я его «открытым», то есть не подчиненным жесткому плану, что в альмаматери, например, совершенно невозможно, а в моем коммерческом вузе — запросто. Называется «Инновационные технологии в образовании». Суть спецкурса — в ассоциативных связях христианских символов, представлений и обычаев с другими явлениями культуры, как современными нам, так и ушедшими в прошлое. Темы выбираются произвольно, по настроению, а сама тематика постоянно расширяется, захватывая все новые и новые сферы культурного пространства. В этот раз я выбрал д ля первой лекции Иуду — главным образом потому, что подготовил эту тему в прошлом году, но читать тогда не стал. Мне хотелось посмотреть, смогу ли я заинтересовать кого-то, начав с середины и двигаясь от этой точки не к началу или концу, а все время куда-то вбок.

Выйдя из дома, я почувствовал себя в силах выдержать наземный транспорт, вошел в двадцать восьмой троллейбус и немедленно об этом пожалел, будучи притиснут к окну толпой студентов. По моим наблюдениям, студенты — это существа, чье сознание пересекается с реальностью лишь несколько раз в году, причем на лекциях и семинарах — никогда. Все их время занимает так называемое общение, то есть максимально нелепая смесь рук, смеха, взглядов, шепота, смеха, эсэмэс, восклицаний, смеха… и все это сразу обрушилось на меня.

Не склонный обычно пристально разглядывать кого-либо из современников, я волей-неволей уставился на девушку, к которой был почти прижат. Собственно, сначала я увидел ее губы. По-детски припухлые, не красные, а розово-светло-коричневые, они были мне почему-то очень знакомы, как будто я их видел уже не раз, да и буквально только что. Потом уже до меня дошло, что они мне напомнили. Обычно, готовя себе завтрак и перемешав сахар в чашке кофе, я опускаю чайную ложку в баночку с йогуртом. И в те утра, когда все складывается — сахар не просыпается, кофе из турки не проливается, яйцо на сковородке не расплывается отвратительной желтой кляксой, — на поверхности йогурта кофейная пенка образует контур вот таких губ.

А тогда я стоял и пялился на эти губы, радуясь уже тому, что их обладательница меня в упор не видит и можно смотреть и смотреть еще. На губы, на пушок щек, на волосы, густые, прямые, удивительного цвета: темные у корней и совершенно светлые, как бы совсем выгоревшие, у концов. Я даже не знаю, была ли она красива. Она была молода, лет восемнадцати-девятнадцати, но производила впечатление очень спокойной, уверенной в себе и, не знаю почему, хорошей в самом детском понимании этого слова. Хотелось взять ее за руку и больше не отпускать в течение всей остальной жизни.

И размышлял я тогда о том, что вот именно такие девушки всегда достаются другим и никогда мне. Вот коллега мой, доцент X, уже бы и сказал что-то игриво-шутливое, и, глядишь, телефон бы урвал, с его ста семьюдесятью двумя сантиметрами, морщинами и одним вставным зубом. Вспомнился мне тогда еще китайский мудрец, который переплыл в одной лодке с двумя красавицами с одного берега реки на другой и за это время успел пережить в своем воображении все возможные любовные наслаждения с каждой из них в отдельности и с обеими вместе.

Она вышла на остановке у первого корпуса гуманитарных факультетов альмаматери. А я, не китаец, не мудрец и, увы, даже не доцент X, поехал дальше, вяло рассуждая, на каком факультете такая девушка должна учиться: очевидно, не на философском и, вероятно, не на юридическом. Исторический? Филологический? Госуправление? Да какое до того дело мне, преподавателю, следующему в троллейбусе номер двадцать восемь по казенной надобности?

Аудиторию мне выделили поточную, уходящую рядами столов куда-то за горизонт. В этой аудитории студенты героической судьбы любят отсыпаться на задних рядах после ночных подвигов, а студенты судьбы страдальческой — в голос беседовать о своем, о девичьем. Но правда, и народу на «пробник» набралось много: десятка четыре, а то и все пять, ошарашенных своей решимостью посещать занятия третьекурсников. Большая часть слушателей мне была знакома по первому курсу, так что контакт найти удалось довольно легко. Одно только удручало — приходилось напрягать голос, а я не люблю «вещать» на лекции. Да еще образ моей случайной попутчицы никак не шел из головы. Глаза у нее были такие… понимающие, что ли. К тому же она была «низкий каблук».