Правда, Франция в то время еще не была той смеющейся страной, какой она стала впоследствии. Привычка подчиняться произволу, великих и сильных мира сего еще не так глубоко укоренилась в душах французов, чтобы они могли петь о своих страданиях{52} в остроумных уличных песенках и считать это достаточной местью. Когда Фауст и дьявол вступили на богатую землю этой страны, она стонала под гнетом Людовика XI{53}, трусливого и хитрого тирана, который первый назвал себя «христианнейшим» королем. Дьявол нарочно ничего заранее не рассказал о нем Фаусту, — он хотел сокрушать сердце своей жертвы постепенно, открывая перед нею все новые и новые мерзости. Чем ближе знакомился Фауст с жизнью, тем большие сомнения должно было по замыслу дьявола вызвать у него небо. Дьявол медленно готовил Фауста к последнему удару, самому ужасному из всех, когда-либо поражавших человека, отважно восставшего против пределов, коими ограничила наш горизонт рука всемогущего. К сожалению, человеческие деяния давали для этого замысла огромный материал, и люди более мудрые, чем Фауст, даже без всякого участия дьявола не раз терпели крушение, разбиваясь об эту опасную твердыню, если забывали, что покорность судьбе — первое требование, которое природа предъявляет к человеку. То же случалось с людьми, в основе характера которых не лежали доброта и снисходительность, ибо только нежное сияние этих добродетелей способно сделать более светлыми и отрадными мрачные картины жизни на земле. Есть особый мрачный и ядовитый атеизм чувства, который почти неизлечим, потому что для него всегда имеется достаточно кажущихся причин; он исходит из сердца, и притом из сердца человека, настроения и ощущения которого слишком остро отзываются на противоречивые явления нравственного и физического мира. Жар такого сердца не меньше изнуряет рассудок, чем лихорадка — тело тяжелораненого. По сравнению с этим атеизмом атеизм разума — просто вздор, ибо человек мыслящий ищет причины своих поступков, и это занятие неминуемо приводит его к пределам, за которыми человеческий дух уже бессилен; даже на самого смелого они налагают оковы, достаточно прочные, чтобы помешать ему ринуться в темное неведомое ничто. Все предупреждения тщетны; нравственный мир, так же как и политический, имеет и должен иметь своих мятежников. Они не навязывают нам учения о призрачном мосте, перекинутом из мира чувственного в мир интеллектуальный. Их жертвы призывают нас не забывать о косной самонадеянности нашего человеческого достоинства… Фауст знал о короле Франции только то, что он сам называл себя «христианнейшим», что он первый усмирил вассалов своего государства и утвердил над ними права короны. Фауст знал еще, что остальные дворы Европы боятся Людовика XI, ибо для него цель оправдывает все средства и не было еще случая, чтобы он сдержал слово вопреки собственной выгоде. Теперь Фаусту предстояло познакомиться со средствами, с помощью которых король достигал своей цели.

Через посланных вперед лазутчиков дьявол выяснил, что христианнейший король замышляет государственный переворот, для того чтобы избавиться от своего брата, герцога Беррийского{54}, и вернуть короне провинцию, которой он уже некогда владел. Дьявол не преминул сделать Фауста свидетелем этого события. Они ехали вдоль парка, окружавшего какой-то замок, и увидели там бенедиктинского монаха, склоненного над молитвенником. Дьявол искренне обрадовался этому зрелищу, ибо прочел на лице монаха, что тот молил мадонну о помощи в важном деле, порученном ему аббатом, и об избавлении от опасности после счастливого исхода этого дела. Монах этот был брат Фавр Везуа, духовник брата короля. Дьявол не стал мешать его благочестивым размышлениям и направился с Фаустом к замку, где их встретили очень любезно, так как они выдали себя за знатных иностранцев, приехавших засвидетельствовать принцу свое почтение. Принц весело и беззаботно жил в этом замке вместе со своей возлюбленной, госпожой Монсоро, не замышляя и не ожидая ничего дурного. Фаусту пришлась по душе обходительность принца, — он был рад встретить члена царствующего дома, который говорил и вел себя как человек, тогда как у большей части государей своего отечества он видел лишь напыщенную гордость и деревянную церемонность. Несколько дней прошло в забавах и развлечениях, среди которых первое место занимала охота. Любезность принца все сильнее привлекала Фауста. Единственное, что Фаусту не нравилось, было расположение принца к своему духовнику, бенедиктинцу. Он осыпал его всяческими милостями и доказательствами дружбы, легко подчинялся его воле, а монах все это принимал с такой лицемерно-благочестивой миной, что Фауст не мог понять, как человек с таким открытым характером мог быть любезен с ханжою. Вскоре дьявол разгадал ему эту загадку, посвятив его в тайну отношений принца и госпожи Монсоро. Любовь принца к ней была столь сильна, сколь и его страх перед адом. Поскольку супруг госпожи Монсоро был еще жив, положение принца было весьма щекотливым. Принц не мог решиться ее оставить и в то же время не хотел попасть в ад, и потому вступил на всем известную тропинку, которую монахи в Риме из корыстолюбия и жажды власти проложили рядом с религией. Когда страх перед адом начинал сильно мучить принца, он покупал себе отпущение грехов и этим успокаивал свою тревогу за будущее. Как же ему было не испытывать благодарности к человеку, который давал ему возможность наслаждаться настоящим и освобождал его от страха за будущее?

— Ты видишь, Фауст, — сказал дьявол, — во что люди превратили религию. И обрати внимание: в каждом крупном преступлении, в каждой мерзости обычно она если не играет главной роли, то, во всяком случае, успокаивает и утешает участников злодеяния.

Фаусту, так легко вступившему в сделку с совестью, рассказ дьявола не внушил высокого мнения об уме принца, однако последнее замечание дьявола глубоко запало ему в душу. Тем не менее до поры до времени он не вмешивался в события и наслаждался всем, что давало ему быстротечное время.

Однажды вечером все общество сидело за ужином в очень веселом настроении. Дьявол рассказывал смешные истории. Фауст старался заманить в свои сети на предстоящую ночь хохотушку француженку. Она отвечала на его намеки именно так, как он хотел. Все оживленно смеялись, как вдруг ужасная смерть положила конец веселью. Бенедиктинец получил в подарок блюдо прекрасных крупных персиков, которые он велел подать на десерт. Благочестиво улыбаясь, монах поднес принцу самый лучший персик. Принц разделил плод пополам и вторую половину предложил своей любовнице. Ничего не подозревая, они съели персик. Потом все встали из-за стола. Монах елейно прочел молитву «Gratias tibi» [12] и исчез. Дьявол только что хотел начать новый анекдот, как вдруг госпожа Монсоро страшно вскрикнула от боли. Ее прекрасное лицо мгновенно исказилось, губы посинели, и смертельная бледность покрыла цветущие щеки. Принц хотел поспешить ей на помощь. В это мгновение ужасный яд подействовал и на него. Он упал рядом со своей возлюбленной и воскликнул, обратив взор к небу:

— Услышь меня! Это рука моего брата. Он убил меня при помощи этого проклятого злодея! Он, который обрек нашего отца на голодную смерть{55}, потому что сам боялся быть отравленным, теперь подкупил этого монаха.

Фауст бросился, чтобы схватить духовника, но тот успел скрыться. Несколько всадников поджидали его в конце парка, и он умчался вместе с ними, а Фауст вернулся ни с чем. Смерть уже сделала свое дело, и на обеих жертвах лежала ее ужасная печать. Фауст и дьявол покинули замок и отправились дальше.

Д ь я в о л: Ну что же, Фауст, стоит ли вызывать дьявола из преисподней, когда он и без того бродит по земле, да еще в монашеской рясе? Как тебе нравится проделка этого бенедиктинца, которую он устроил по приказанию христианнейшего короля?

Ф а у с т: О, я уже готов думать, что в нас живут падшие духи ада, а мы — только их орудия.

Д ь я в о л: Тьфу! Сколь жалкой была бы доля бессмертного духа, если бы ему пришлось довольствоваться таким сомнительным, неказистым обликом! Поверь мне: хоть я и дьявол, но я настолько горд, что предпочел бы вселиться и свинью, валяющуюся в грязи, чем в кого-либо из вас, людей, погрязших во всех пороках и псе же гордо именующих себя подобием всевышнего.

Ф а у с т: Проклятый! Как смеешь ты так унижать достоинство человека?

Д ь я в о л: А ты не сердись, человек! Скажи, разве мы не подавились бы вашим высоким нравственным достоинством? Разве может дьявол вынести свет вашей добродетели? Разве этот монах не благочестив? И разве не благочестив аббат, давший ему это поручение? Разве король, который велел аббату убить принца, не христианнейший монарх и не прекрасный брат? Может ли дьявол поселиться в таких благочестивых людях?

Ф а у с т: Что могло заставить этого несчастного обречь себя на вечную муку?

Д ь я в о л: Мука далеко, отпущение грехов близко, а еще ближе награда за убийство — огромные угодья, которые сделают монастырь аббата самым богатым и самым могущественным в провинции. С тех пор как монахи извратили столь грозную для нас религию так, что теперь ад, некогда трепетавший в ожидании близкой гибели, повсюду побеждает, был ли хоть один случай, чтобы они устояли против такого соблазна?

Эта мысль как змея ужалила Фауста. Он умолк и все больше погружался в мрачные размышления о человеке и его предназначении, о нравственном миропорядке, противоречия которого он не мог примирить. События, которые он ежедневно наблюдал, раздражали его желчь, и в сердце его всходили семена еще более мучительных сомнений, ненависти и презрения к людям. Эти всходы растут медленно, как полипы, и они убивают, когда разрастаются до такой степени, что сердце уже не может их вместить.