Но все, что можно было там увидеть, не шло ни в какое сравнение с выстроенными в ряд пятнадцатью механическими лошадьми, перед каждой из которых висела тщательно выписанная маслом сцена охоты. Все они были до совершенства округленными половинками туловищ из палисандрового дерева, увенчанными английскими седлами и прикрепленными к поршне-образным устройствам, высовывающимся из тяжелых пластин на полу. В движение их приводили массивные колеса и возвратно-поступательные механизмы, покрытые красной и зеленой краской. Запах кожи и скрип стремянных ремней заставлял взгляд искать лошадей, встряхивающих гривами над покрытыми потом каштановыми боками. Но лошадей заменили на механизмы, и они скрежетали под аристократами в твидовых костюмах и высоких сапогах, охваченными пляской святого Витта и рискованно размахивающими в воздухе своими кнутовищами, словно мухобойками, хотя некоторые, казалось, просто плывут на уровне груди, как если бы их подхватил поток тропического воздуха.

Полагаю, одной из причин, способствовавших нашему с мисс Маевской помещению в психиатрическую клинику, было то качество, которое мы разделяли и которое заставило нас обоих испытать что-то вроде испуга, из-за чего мы, не сговариваясь, вошли в салон и обвиняющим тоном спросили:

– Где же лошади? Это безумие. Что вы сделали с лошадьми?

Нас незамедлительно подвергли остракизму, но у обладателей невысоких титулов, в чьем обществе мы путешествовали, возникло подозрение, что мы – куда более титулованные особы. Да, нам требовалось быть либо таковыми, либо революционерами, чтобы посметь бросить вызов пятнадцати усевшимся в седла прусским помещикам, каждый из которых был военным в отставке. Будучи помешанными, мы понимали, что нельзя обойтись без живой лошади под седлом, что скакать с помощью возвратно-поступательных механизмов и колес, не имеющих ни жизни, ни дыхания, есть грех перед Богом.

Мне всегда свойственна была решительность. В самом деле, одной из причин того, что жизнь моя сложилась так, как она сложилась, было то, что в поисках пределов, положенных человеку, я больше обращался к Богу, нежели к природе. Когда разразилась война, я не колебался, я просто поступил в армию. И оставался добровольцем на каждой из стадий, пока не оказался, по собственному желанию, скачущим на взрывных волнах, уносившихся в высшие сферы из непредсказуемых белых фосфорных звезд, вспыхивавших в воздухе вокруг нас. Мы пролетали через долины, созданные в небе светящимися траекториями, струившимися от земли кверху линиями столь же нежными, как следы, оставляемые люминесцирующими морскими тварями в волнах. Пролетая сквозь все это, я трепетал от избытка эмоций, думая, что вот сейчас я умру, но я не умер, а она умерла.

Действие, совершаемое без результата, но и без сожалений, было счастливым потоком, по которому я скользил в начале своей жизни, и оставалось нечто такое, что я почти сделал и что, сделай я это до конца… Боже мой, если бы мы это сделали, то могли бы жить сейчас вместе, и она могла бы нарожать мне детей. Весь мой путь был обозначен, вся жизнь моя была определена не войной и не течением истории, но пересушенным бисквитным печеньем.

«Метеор» не был большим кораблем. Он был приблизительно тех же размеров, что и королевская яхта «Британия», а корма его была скошена и округлена в соответствии с модой более позднего времени. У него было множество качеств, уподоблявших его яхте, и он так мало походил на нынешние круизные корабли, как если бы их разделяли не шестьдесят лет, но по меньшей мере шесть веков. Многие из так называемых кораблей, которые я вижу в гавани Рио, суть не более чем бездумные слияния танцзалов, кафетериев и борделей; все они спущены на воду и выставлены в каре; кораблестроителями, недостойными этого звания, пресмыкающимися перед человекоподобными обезьянами, растрачивающими свою жизнь на то, чтобы усеивать моря гигантскими игровыми автоматами.

Но у «Метеора» – быстрого, бесшумного, располагающего огромным фортепиано, струнным квартетом и механическими лошадьми, была небольшая осадка и высокая маневренность, которые позволили ему так глубоко унести нас в заливы Шотландии, что можно было, перегнувшись через палубные поручни, сорвать с ветки яблоко. Корабельная библиотека (Толстой, Шекспир, Гёте и новые волнующие авторы, такие как Йейтс, Бунин и Рильке) оказалась глубоко внедренной в скальные породы Шотландии – включая даже немецкие газеты (свешивавшиеся с плетеных стеллажей), в которых тогда, как и теперь, не было ни клочка бумаги, не заполненного фразами на языке такой же плотности, как у алмаза.

Пройдя по спокойной воде, мы спустились на берег, и огромные экипажи – они не могли не быть огромными, потому что в каждом из них разместилось по двадцать пять пассажиров, – повезли нас к раскинувшимся в глубине страны озерам, замкам и отелям. Виды этой страны так меня к себе притягивали, словно для нее-то я и родился.

Мисс Маевска так и не сумела вникнуть в тамошний говор. На корабле вообще никто не имел ни малейшего представления, о чем говорят местные жители, но я мало того что все понимал, еще и быстро усвоил шотландские речевые нормы и стал говорить так, словно прожил там всю свою жизнь. Этим я гордился, ибо домом моим, поскольку семьи у меня не оставалось, стал язык, и я любил его так, словно он был таким же теплым и живым, как юная красавица рядом со мною.

Наши огромные экипажи доставили нас к отелю в сельской местности, выбранному, несомненно, не только потому, что был он красив, уединен и роскошен, но и потому, что его название, «Троссаш», являло собою слово, которое немцы могли произнести с той же легкостью, что и шотландцы. Отель был окружен холмами и лощинами, и как раз в тех лощинах мы с особой силой ощущали непревзойденный покой начала июня. Мне приходилось слышать, что Шотландия настолько прекрасна, что кажется банальной.

Сидя здесь, в саду, окутанном дымкой рассвета, я не в состоянии разобраться, что значит банальность? Так много людей тратят уйму времени, защищаясь от обыденного, что кажется, будто половина мира придерживается защитных установок, лишающих их испытанного и верного. Но разве истину, если она обыденна, следует отвергать? Если нечто заурядное прекрасно, должно ли его презирать? Нет такой необходимости, и ничего подобного не делают те, кто достаточно свободен, чтобы видеть по-новому. Душа человеческая сама по себе вполне заурядна, просуществовав миллиарды лет, и на многолюдной улице вы минуете такие души по тысяче раз в минуту. И все же в ней, в душе, разливается великолепная сверкающая песнь, более прекрасная, чем ошеломляющие соборы, что неповторимо и одиноко вознеслись над сельской местностью. Простые песни – самые лучшие. Они длятся во времени, оставаясь неоскверненными, как небесный свет.

Я не мог бы размышлять таким образом, не сиди я сейчас в саду на вершине горы в Бразилии, в дневном свете, быстро становящемся жарким в той мере, в какой это требуется медоносным пчелам.

Я любил мисс Маевску с самого начала, с первого взгляда – собственно, благодаря ожиданию это случилось даже до того, как я ее впервые увидел, – но за последовавшие за этим годы я достаточно повзрослел, чтобы полюбить ее глубоко. Это, помимо всего прочего, означает, что я незамедлительно пожертвовал бы собой, чтобы ее защитить, – да, пожертвовал бы, – но такого случая не подвернулось. Мне повезло, а ей очень не повезло, и я ничего не мог с этим поделать.