Хоть я и не знал тому причины, но он казался мне поразительно знакомым, и у меня было чувство, что я встречался с ним прежде.

– Поставила чашку горячего кофе прямо передо мной, – сказал он, все еще пораженный. – Я же ее не просил! И сказала: «А вот и ваш кофе».

– У них так принято, – отозвался я.

– На самом деле я не бросал в нее эту чашку, я просто смахнул ее со стола, как змею, а она оказалась на пути. Но мог бы и бросить. Этот запах приводит меня в бешенство.

– Да, эта дрянь подмяла под себя уже весь мир, – продолжил он через секунду. – Это словно вирус, присланный из космоса, чтобы поработить человечество, опутав его не цепями, но зернами. Вы знаете, что в зоопарках, когда хотят, чтобы гиппопотама стошнило, суют ему в огромную пасть пригоршню молотого кофе, и гиппопотама тогда рвет с такой силой, что он практически выворачивается наизнанку?

– Я-то это знаю, – ответил я. – Да и все знают, но у людей короткая память.

– Кофе заставляет их думать одинаково. Им трудно себе представить, что кому-то на самом деле достанет мужества объявить это безнравственным.

– Знаете, – обратился он ко мне, когда мы уселись на бетонную плиту рядом с погрузочной площадкой, – с этим ничего нельзя поделать, с таким же успехом можно просто покончить с собой. Слишком уж власть кофе велика…

Он посмотрел на меня искоса.

– Мы раньше не встречались?

– Я и сам об этом думал. Вы были в армии? – спросил я.

– Да.

– В ВВС?

– В железнодорожных войсках.

– В Италии?

– На севере Франции и в Германии.

– А где проходили подготовку?

– В сержантской школе.

– Вы учились в Гарварде? – продолжал я поиск возможных точек соприкосновения (ведь он выглядел очень знакомым).

Выражение неудержимого отвращения исказило его черты.

– А вы что, учились?

– Да. В классе «двадцать шесть».

– Двадцать шесть педиков?

– Прошу прощения?

– Я встречался с немногими выпускниками Гарварда, – сказал он, – но каждый, с которым мне приходилось встречаться, отличался одной очень яркой чертой.

– Яркость таланта – необходимое условие для признания, – изрек я.

– Я не это имею в виду.

– Тогда что же это за яркая черта, которая, по-вашему, их отличает?

– Они думают, что они лучше всех остальных на свете. Но на самом деле они вообще едва различимы. А если различимы, то лишь потому, что – хуже прочих. Они очень рано покрываются своего рода интеллектуальной слизью, которая со временем превращается в стекло. А потом их зубастые детки отправляются в Гарвард и всерьез думают, что они представляют собой что-то особенное, но годы фальшивого воспитания и обучения позерству уже полностью их опустошили, обратили в ничто. Выпускников Гарварда я ненавижу даже сильнее, чем других самонадеянных сучьих детей – летчиков и банкиров.

– Хм… позвольте представиться, – сказал я и тут же представился.

– А я – Паоло Массина, – сказал он. – Приятно было познакомиться. Надеюсь, вы продолжите борьбу с кофе и добьетесь в ней успеха, но только вот нам с вами никогда не суждено идти бок о бок.

И он направился прочь.

Я двинулся вослед, обращаясь к нему по-итальянски, но было ясно, что он не понимает ни слова из того, что я говорю.

– Вы не говорите по-итальянски? – спросил я наконец.

– С чего вы взяли?

– Но вы же Паоло Массина?

– Мне пришлось изменить свое имя из-за родителей жены. Достаточно было и того, что я не из Бруклина. А если бы их дочь стала Анжеликой Смеджебаккен, они бы вообще умерли с горя.

Он исчез за углом. Я знал его. Я знал, что я его знал, но совершенно не мог вспомнить откуда.

Медленное поражение в делах, представляющихся маловажными, более болезненно, чем это кажется поначалу, потому что природа ничего не дает бедному банковскому служащему, когда над ним глумятся. Стоит свалиться в Ниагарский водопад, и вы тут же получаете долю адреналина. Но никакого тебе не светит адреналина, когда ты оказываешься последним в опросных листах популярности (как это стало постоянно случаться со мной), когда твои акции на бирже постоянно падают или когда тебя кусает собака, после чего ее хозяин осыпает тебя оскорблениями и уводит ее на противостолбнячный укол. День ото дня, подобно тому, кто страдает какой-нибудь позорной кожной болезнью, я опускался все ниже в глазах своих коллег – каждый из которых, смею добавить, был заядлым кофеманом.

Я ожидал, что на летнем банкете в фирме со мной все будут носиться как со знаменитостью, потому что всего лишь несколько дней назад я действительно превзошел самого себя, сделав один звонок, который на годы вперед определил для Стиллмана и Чейза миллиардные прибыли.

Хотя весь мир узнал о советско-египетской сделке по вооружениям лишь много позже, из анализа радиопередач и частоты дипломатических визитов я мог заключить, что соглашение было достигнуто в один из дней мая. У ЦРУ сведений об этом не было, а если и были, то затерялись в канцелярии, и ничего, даже писка, не вышло из тамошних закоулков наружу.

А я между тем еще в самом начале июня, сразу по возвращении к работе, проявил, несмотря даже на оказываемое на меня давление и придирки, достаточное внимание к достоверным признакам и пришел к достоверным заключениям. Этим, смею добавить, я в огромной степени был обязан своим профессорам арабского в университете, по отношению к которому в последнее время стал испытывать самые серьезные опасения, а также ежегодным отчетам сэра Гамильтона Гибба из Оксфорда.

Это, возможно, звучит хвастливо, но означает лишь то, что на протяжении многих лет я учился как ишак, а когда выбрался из своего одеяния, состоявшего из черной мантии и академической шапочки с красными помпонами из лисьего меха, то способен был слушать арабское радио. Затем, вместо того чтобы провести еще шесть лет в каком-нибудь институте, я нанял русского эмигранта, чтобы он отслеживал советское вещание.