Вечером вчера я был с Атей в Синема специально, чтобы увидеть свою фототипию на экране. Нас с Монаховым (и отдельно Хохлова!) в субботу утром, в день юбилея Каратыгина и по поводу этого юбилея, у входа в Театр снимали, и очень удачно. Я поражен тем, какой я юркий, подвижный, «неугомонный» — вылитый Татан. Кроме того, видел курьезный «шарж», разыгранный самыми примитивными куколками (от движения исходит убедительность жизни), и итальянскую фильму с хорошей знаменитой актрисой в главной роли и с отличным стариком в роли дряхлого виконта — «Ложа черных масок». После этого пришлось ехать к Жарновским на 6-ю Рождественскую. Кроме нас, никто не был, и было бы очень уютно, если бы не холод.

Слишком жидкий чай при вкусном торте. Зато я насладился книгой о рисунках, сплошь угольных, Тинторетто, очень выясняющих его творческий путь… Очень определилась личность Орацио Джентилески и его близость к Караваджо. Интересны снимки и с Ланцетти, Дзанса и др. Прекрасные статуэтки — балерина Дега в новом журнале.

Жарновского затащили вчера к Дресслерам, к которым меня приглашала м-м Скредлова. Там оказалась масса картин, но все дрянь (Сверчков и т. д.), Грез (голова), может быть, был Грезом, Буше (Лот с дочерьми) — никогда им не был.

Тучи темнеют, южный ветер, облака. Татан после нескольких недель вышел из дому.

Вчера, в мое отсутствие, приходила жена Тюляхтина и в ужасе рассказала Акице об аресте мужа, прося за него заступиться. Оказывается, он со страху подписал бумагу, в которой признается, что покупал заведомо краденое, и теперь его держат в ужасных условиях (спит на полу) и даже угрожают «стенкой». Сегодня приехал Тройницкий. Я ему все передал, но он только подтвердил мое решение: в это темное дело Эрмитажу и эрмитажникам не вмешиваться. Пусть это делает один Нерадовский в качестве начальника Тюляхтина. Сообщил Тройницкому и о желании молодого Сидорова (историк, много месяцев не может работать из-за грудной жабы) заняться реставрацией. На такое притязание их подвинуло то, что вернувшемуся из деревни И.И.Васильеву поручено несколько таких работ и, не состоящему на службе, будут платить сдельно.

С особой важностью я настаивал и на необходимости «выкурить» Музей революции из Зимнего. После доклада, что это не было сделано к октябрьским торжествам, не сделано главным образом потому, что Тройницкий тогда «весь вышел» на устройство зала серебра, к выставке «церковных ценностей». В то время Щеголев выразил охоту сохранить. Однако его музей разросся на несколько залов, и если мы вовремя его не удалим, то власти привыкнут считать Зимний Музеем революции. И тогда нам начнет угрожать стеснение и выселение с их стороны, тем более что у ловкача и пройдохи Щеголева, наверное, уже успели завязаться теплые отношения с местным пролетариатом и коллективом вышестоящих. Тройницкий как будто проникся доводами и обещает повести дело в быстром темпе. В Москве он был главным образом в Гохране. На «фронтах» московских музеев и польской делегации тихо и спокойно.

Трапезников целыми днями торчит у Реншау, получил трехмесячную командировку за границу. Такую же сейчас выхлопотал и Тройницкий, но он узнал, что это одна из последних научных и денежных. Его чуть было не уволили как бывшего правоведа, но Н.И.Троцкая спасла. Другим эрмитажным правоведам эта мера едва ли угрожает, ибо они не на ответственных должностях.

Женя Лансере в Москве, где он перенес довольно тяжелую болезнь (крупозное воспаление легких). Сейчас он поправился, живет у Трояновского и готовит свой альбом ангорского путешествия. Собирается совершенно перебраться сюда, главным образом потому, что закрывается Тифлисский французский лицей (одна из последних культурных ячеек, в котором воспитываются его дети).

До Эрмитажа я заходил в театральное училище на репетицию «Павильона Армиды», идущего в будущее воскресенье по поводу Фокинского юбилея в Филармонии. На днях чествовали другого «предателя» — Рахманинова. Сегодня не стоило оставаться, ибо Лопухов собирается распустить танцовщиц в обоих сложнейших вальсах, я же могу пригодиться тогда, когда станут вспоминать сюжет, что произойдет в воскресенье. Кстати, я опротестовал название, появившееся на уличных афишах, — «Балет-феерия», но выяснилось, что «Павильон» был уже так назван, когда шел три года назад.

После Эрмитажа пришлось идти в Аничков дворец, куда Ильин пригласил весь музейный совет для ознакомления с его многоголовым детищем на месте. От скуки я потащил с собой нашего эрмитажного забавника (и опять-таки шута горохового) Ю.Ф.Татищева и И.И.Жарновского, осмотрели и памятные комнаты, кроме третьего этажа, и музей. С огромным апломбом комичного, пищу давали объяснения Курбатова, дух которого и сказывается на всем этом странном учреждении, как в дурную (дилетантизм, случайность), так и в хорошую сторону — положено начало каким-то новым наукам и главным образом «науки о городе». Обозрели и Музей Старого Петербурга и видели здравоохранение, но, увидев, что объяснения почетного доктора-фанатика своего дела угрожают затянуться на два часа, я постепенно со своими коллегами удрал. Больше всего я и на сей раз умилялся старинными фотографиями всех видных европейских городов, так и придворно-семейными.

Музей Александра III в полном порядке, хотя следовало бы оттуда кое-что изъять — «Версали» Гюбера Робера (висят высоко, что-то суховаты), Фальконе, полдюжины деревянных готических скульптур, конскую богиню Селя, марину Изабе и кое-что еще. Однако как-то жаль разрушать этот, в сущности, бессмысленный и плохо расставленный набор. Помня язвительные намеки, что все еще многие картины и предметы не возвращены из музеев (часть нам ненужных), мы давно решили их отдать.

Вечером мы всей семьей в Большом драмтеатре на «Турандот» — гастроли московской студии. Я рассчитывал получить такое же удовольствие, как и в Москве, но ошибся, встретившись с подобным курьезом. В двух первых актах просто скучал и томился. Менее всего прельщает музыка, впрочем, обыденная, ресторанно-опереточная, с весьма умеренными и наивными шуточками, экзотизмами (вдобавок целый номер просто краденые — кроме них, мазурка Шопена). Красив Завадский в роли Тарталя. Постановка в целом не лишена сильной оживленности и остроумных трюков. Но чему особенно можно позавидовать, так это — неведомой за периферией влияния Станиславского — педантичной старательности и совершенно изумительной «срепетовки». Но что это все? Какой смысл в том, что видишь? Но в этом, как и полагается в московском хаотичном, сильно претенциозном и достаточно-таки отдающем провинционализмом, творчества никак не встретишь. Во всяком случае, это «не Гоцци», и не потому, что это не он, что столько тут напихано модернистичного и так снобно-модного (начиная с фраков), а потому, что игра актеров вся пропитана чуждой замыслу автора пародийностью. Почему надо «Турандот» играть, как «Вампуку»? А играют они именно «Вампуку» во всех же (безвкусно) приподнятых тонах, чередующихся с навязчиво-подчеркнутым и еще более безвкусными кусочками любителей наивности. В Москве на последнее мода — молодые актрисы особенно увлекаются этим приемом, заимствованным от артистов кабаре, парадировавших задушевные тона чеховских простушек. Наконец, какое отношение имеет к Гоцци весь этот «футуризм» и кубизм напрокат! Эти едва ли скосы, линии, «сверло», окрошка из разных форм, покатая площадка и прочая «Пикассо — Мейерхольдовщина», приправленная сладенькой цветистостью «местного Щуко — Нивинского». Наши больше всего и, пожалуй, скорее единственно понравилась начальный «парад», фокус с Одалиской на глазах у публики и последний уход, к сожалению, проделываемый с чисто московским серьезом. Вообще же Акица и Атя были в негодовании.