И вот в начале июня началось движение со стороны обоих родительских семейств. Родители Вирджинии стали частенько позванивать, предлагали всякие замечательные имена для будущего ребенка. Мать Поля прислала деньги на коляску. И намекнула Полю под большим секретом, что в ее жилах течет не только европейская кровь. Однако отец все еще упорствовал. Контраргументы с его стороны обросли новыми деталями: стоит ему признать младенца, потребуется признать и семейство Вирджинии, и если он нанесет им визит, ответный визит должны нанести они. В свете такой перспективы отцовское негативное отношение приобрело открыто классовый характер. Он не обладал изощренным умом, но в логике ему отказать было нельзя. Со своей стороны папаша сообщил сыну, что организовал устройство некоего черного служащего в свою компанию. Поль ответил ему, что так не пойдет. Мать сказала Полю, что отец должен подумать, а когда все обдумает, пусть Вирджиния с ребенком приезжают. Однако Вирджиния заявила Полю, что так тоже не пойдет.

Они не способны были встать на ее точку зрения.

 — Я не желаю, чтоб мой ребенок стал почетным белым! — сказала Вирджиния.

Так она сказала мне в середине лета, когда мы пили с ней чай в Японском садике. Вокруг под большим тентом сидели, сгрудившись теснее в этот ранний утренний час росистой прохлады, туристы, жуя булочки, запивая горячим чаем. Поверх джинсов Вирджиния носила теперь просторную, длинную блузу, но гангстерская кепчонка по-прежнему с вызовом торчала на курчавой макушке. Живот стал заметнее, дитя росло. Темные щеки Вирджинии еще округлились, но глаза смотрели очень устало.

 — Я — черная, — говорила Вирджиния. — Я такая, какая есть. Но разве я не отвоевала себе место под солнцем? Хотя бы в собственном сознании! — Она постучала пальцем по лбу. Горько усмехнулась, отхлебнула из чашки. — Когда наступают суровые времена, всяк норовит выдать себя за белого. Веками нигеры только так и поступали, ничего нового в этом нет. Но, черт побери, как это непросто, оставаясь Нигером, уметь перевоплощаться и в белых, и в желтых, в кого угодно! — Она рассмеялась. Потом произнесла: — Быть таким Нигером тоже что-нибудь да значит!

Мы пили чай, глядя, как от цветов поднимается влажная дымка. На дорожках щелкали фотоаппаратами туристы.

 — У тебя и смелость была. И мужество. Ты была особенной! — сказал я.

 — Я была белей белой и черней черной, — отозвалась она. — Что ж, по крайней мере умела видеть сквозь туман…

 — Ты была смелая, очень смелая, — повторил я.

Турист с извиняющейся улыбкой остановился напротив, щелкнул нас своим фотоаппаратом.

 — Да чушь все это, чушь! Все равно путей всего два, и, какой ни выберешь, все равно как слепой курице топтаться! По глупости кидаешься сразу на оба, а тогда то это не выходит, то другое, то третье… И чем кончается? Слепнешь на один глаз, бредешь с пригоршней воспоминаний… А я не хочу, чтоб мой ребенок был одноглазым, да еще и почетным белым! У негритоса хоть глаз пытливый…

Я внезапно ощутил, как меня внутри, точно овеяло утренней дымкой, пробрало холодком. Но я понял, что это притворство. Меня теперь не волновали ни они, ни их проблемы. Я не считал больше, что их история представляет интерес. Я обернулся, бросив:

 — Да, ты права, жизнь — тяжелая штука.

Вирджиния вертела пальцами чашку. Вращала ее на покрытом ручной росписью блюдечке. Окинула взглядом парк. Сказала:

 — Боюсь я за благоверного моего «нигера». Говорила тебе, у него доброе сердце. Он все еще мысленно сражается со всем этим дерьмом. Хоть, глядя на него, не скажешь, но он жилист, как мул, и так же упрям. Только сейчас начал приоткрывать оба глаза, хотя, если он так и не проронит ни единого слова, один глаз у него может закрыться навсегда, а душа станет черней, чем самые черные мои мысли. Так оно устроено…

Я решил, что больше им ничего не должен. Но перед Вирджинией, поскольку она щедро делилась богатством своих рассказов со мной, у меня оставались кое-какие обязательства. Я смотрел на туристов, хаотично движущихся под сережками красно-лиловой фуксии. Они сбивали нежные лепестки, те падали на землю. Со всех сторон павильон окружили толпы туристов. Кивнув на живот Вирджинии, я сказал:

 — Хотя бы ради будущего ребенка — не надо черноты! Оставайся лучше среди типичных нигеров…

Она рассмеялась, хлопнула меня по спине.

Перед моим отъездом на северо-восток мы прогуливались с Полем по городу. Стояло позднее лето, осенью они ждали ребенка; мне казалось, что Полю я что-то должен сказать. Было воскресенье. Утром Поль посетил собрание квакеров и теперь как будто пребывал в умиротворенном расположении духа. Мы прогуливались целый день. Шагали куда глаза глядят — по улицам, по набережным вдоль океана, по широким дорожкам парков — и всю дорогу молчали. Люди вокруг плыли какими-то безвольными, нереальными, тусклыми, лишенными жизни силуэтами. Взглядом я невольно выбирал из толпы чернокожих. В парке «Золотые Ворота» я заметил одного — то ли под градусом, то ли наркомана: он как-то нелепо махал руками перед женщиной, катившей коляску с младенцем. Будто насмешливо пародировал отчаянные мысли молодой матери. Я остановился, указал на него Полю и сказал:

 — Вот тебе нигер!

На Пэнхендл мы задержались, засмотревшись на крикливо разряженного чернокожего в толпе буднично одетых белых. Он улыбался белозубым оскалом. Казалось, его улыбка говорит всем, даже случайным прохожим: «Вот он я! Я знаю, что вы знаете, что я знаю, что мне скрывать нечего!»

Кивнув на него, я бросил Полю:

 — И это нигер!

Поль держался не так скованно, как раньше.

На Линкольн-Уэй, когда мы повернули назад, к автобусной остановке, он указал мне на проезжавшую мимо машину с наклейками на бамперах. Реклама всяких мирских удовольствий плюс автосмазочных материалов плюс второго пришествия Христа. На белой наклейке заднего бампера красовалась посредине жирная черная надпись: «Гордись тем, что ты нигер!»