До работы в кино, до переезда в Лос-Анджелес, Молли была поэтом, хорошим поэтом — в какой-то год она даже удостоилась премии Йельского университета.

Но в ту пору она еле сводила концы с концами, бралась то за одну дурацкую работу, то за другую. (Сэнди был другом из той эпохи; они познакомились в Норт-Биче, когда оказались соседями в ветхом многоквартирном доме, его давно уже снесли.) Однако, когда молодость осталась позади, Молли стала подумывать, что вечно сидеть без гроша не только недостойно, но попросту страшно. Она вконец измучилась и ухватилась за работу в кино, переехала в Лос-Анджелес. Через несколько лет оказалось, эта новая жизнь тоже на свой лад утомительна, и Молли покинула Малибу и вернулась в Сан-Франциско с кое-какими сбережениями, с тремя своими старыми, злыми красавицами кошками. И с надеждами на новую, более спокойную жизнь. Она собиралась опять всерьез взяться за перо.

Однако в страшных видениях в ночь накануне поездки, на свой лад убедительных, как все, что мнится в такой час, в три, в четыре утра (тебе открывается правда, и понимаешь, что любые более светлые замыслы несбыточны, призрачны), Молли представила себе, как они с Сэнди будут выглядеть в помпезном, нелепом Кармеле: она — тощая, пропеченная солнцем, стареющая и ее чудаковатый приятель Сэнди — одышливый толстяк, не выпускающий изо рта сигарету. Им не избежать кое-какой неловкости с ночлегом, а вместо того, чтобы заниматься любовью, они станут слишком много пить.

И, на беду, подумалось о другой субботе и другом воскресенье, проведенных в этой самой гостинице много лет назад: вспомнилось, как она вошла с любовником в один из номеров и, едва он затворил дверь, они повернулись друг к другу, поцеловались и, смеясь, кинулись в постель. От такого контраста впору было заплакать, и сейчас, в четыре утра, ясно было, что вместо милых сердцу луга, речки, моря увидишь коробки домов или что-нибудь в этом роде.

Слишком поздно, только на рассвете, поняла она, что эта поездка — еще одна из бесчисленных в ее жизни жестоких ошибок, свидетельство того, как ей недостает здравомыслия. Ошибка эта подорвет, а пожалуй, и вовсе загубит ее дружбу с Сэнди, а дружбу она ценит высоко. Они с Сэнди лишь однажды ненадолго охладели друг к другу, когда она бросила курить, а он — нет (он считал, что она вела себя при этом премерзко, и возможно, так оно и было), и размолвка далась тогда Молли очень нелегко.

Да и чего ради всего лишь добрым друзьям, как они с Сэнди, проводить вместе субботу и воскресенье? Уже само легкомыслие, с каким взбрела на ум эта затея, кажется зловещим; просто Сэнди сказал, что, как ни странно, он никогда не бывал в Кармеле, а Молли сказала, что знает там преотличное местечко, где можно остановиться. А в сущности, почему бы и не съездить? — сказали они. Давным-давно, когда оба были бедны, чего бы они не дали за такую субботу и воскресенье (правда, не друг с другом), и, наверно, тогда и надо было исхитриться съездить, рассудила Молли почти в пять утра. И подумала обо всех. полунищих любовниках, которые никуда не могут поехать и ссорятся из-за того только, что вечно заперты в четырех стенах.

Утром Молли, естественно, чувствовала себя гораздо лучше, хотя и не выспалась. И почти с обычной для нее в дневные часы энергией принялась готовиться к поездке, как всегда делая несколько дел сразу: укладывала одежду и все необходимое для завтрака (ей помнилось, в коттеджах есть кухоньки), приводила в порядок квартиру и устраивала на балконе место для кошек.

К двум часам, к условленному времени отъезда, Молли была готова, разве что немного клонило в сон, энергию подтачивала усталость. Что ж, снисходительно подумала она, ей уже не двадцать, не тридцать и даже не сорок.

В два пятнадцать позвонил Сэнди. Извинился своим скрипучим голосом, сказал, что его помощник запоздал и еще остались кое-какие дела. Он за ней заедет в три, никак не позднее половины четвертого.

Вот досада. Иной раз Молли думала, что вечные опоздания Сэнди — это своего рода способ утвердить свое превосходство, а порой думала, просто он по природе медлительный, как сама она человек точный (но отчего это так?). Однако, желая, чтоб их поездка началась хорошо, она сказала, ладно, пусть будет так, какая разница, в котором часу они отправятся в Кармел, правда?

Она принялась перечитывать «Хоуардс-Энд», который хотела взять с собой, и теперь увидела, что книга еще лучше, чем ей помнилось, — увидела с первых же прелестных по наивной уверенности слов: «Мы можем, пожалуй, начать с письма Эллен к сестре…» Сидя со спящими кошками у окна, в которое вливался солнечный свет, Молли сумела с головой погрузиться в книгу — не ждала Сэнди и, главное, не думала о Кармеле.

Ровно в половине четвертого подъехал Сэнди — был он в голубом отглаженном блейзере, редкие волосы гладко причесаны, румяное лицо блестит. Молли впустила его, в дружеском поцелуе они потерлись щеками, и она подумала, как славно он все-таки выглядит: добрые голубые глаза, насмешливый, печальный рот.

Он извинился за опоздание.

 — Мне совершенно необходимо было принять душ, — сказал он со своей чуть лукавой улыбкой.

 — Ничего-ничего. Я опять взялась за «Хоуардс-Энд». Какая же это прелесть, а я уже и не помнила.

 — Ну еще бы. Форстер!

Так начался обычный их беспорядочный разговор, не столько всерьез о литературе, скорее просто болтовня по поводу книг, составляющая, пожалуй, суть их дружбы, ее надежную основу. Они перескакивали с одного любимого старого романа на другой, обсуждали героев если и не как близких друзей, то, уж во всяком случае, как современников, как живых людей. Не правда ли, Маргарет Шлегель чересчур чопорна? Да, согласился Сэнди, пожалуй; но Молли все-таки мила ее застенчивость. В такой вот беседе, на редкость приятной и утешительной для обоих, проехали они в его маленькой зеленой машине первую, не слишком живописную часть пути по Береговому шоссе, мимо Сан-Хосе и Гилроя, и достигли мест, которые (Молли хорошо это помнила) радуют глаз. Там неоглядные поля в яркой летней зелени, а вдали — серовато-голубые горы, и еще купы раскидистых виргинских дубов.