А это значит, что Борис Ельцин стал альтернативой «обобщенному Зюганову», воплощающему в себе старую модель тоталитарного самовластия — но исключительно в той степени, в какой смог стать альтернативным Зюганову «многонациональный народ Российской Федерации». Именно это — порожденное спецификой личности, воспитания и жизненного пути — чрезмерное сродство Ельцина с «усредненным гражданином России» и стало одной из главных причин нерешительности и непоследовательности его действий по демократическому реформированию.

С первых дней своего президентства Ельцин выступал в двух общественно-политических ипостасях — лидера нации и главы всей системы исполнительной власти, но с российской спецификой: первая роль трансформировалась в роль высшего народного заступника, обязанного представлять народные интересы и, вообще говоря, защищать эти интересы от поползновений могущественной армии чиновничества, вторая — в роль самого главного чиновника, возглавляющего упомянутую «армию».

При этом строить систему власти в России Ельцин мог, используя лишь два «кадровых резерва». Во-первых, понятный и знакомый ему лично номенклатурный слой. А во-вторых, организационно, идейно и социально разрозненный слой вырвавшихся на авансцену политики в результате первого опыта относительно свободных выборов людей, сильных прежде всего именно своей непринадлежностью к слою профессиональных управленцев распадающейся системы. Вряд ли диссиденту Вацлаву Гавелу, приведшему за собой в резиденцию президента ЧССР «мальчиков в джинсах» и тем самым заложившему основу для радикальной (и в конечном счете успешной) кадровой реформы, пришло бы в голову опираться на помощь бывших работников аппарата Пражского горкома компартии. Ho в отличие от Ельцина Гавел никогда не был первым секретарем горкома компартии.

…Скорость перемен, неустойчивость складывающихся обстоятельств не позволяли слою политической элиты подстраиваться к требованиям дня. Парадоксально, но на каждом новом этапе каждая новая генерация политиков терпела фиаско прежде всего в том, в чем, казалось бы, состояла главная содержательная ценность этой генерации. «Служители идеи» из первой «команды реформ» горели на мелкомасштабных карьеристских амбициях, «служаки» коржаковского призыва скатывались в примитивное личное предательство, «профи» образца 1996 года проваливались на очевидном дилетантизме. Судьба Ельцина в этих условиях оказалась трагической. В последние месяцы (и даже годы) правления Ельцина негатив (прессы и населения) в отношении президента приобретал все более сниженный характер, ненависть перерастала в презрение, гнев сменялся насмешками. О президенте начали при жизни забывать: в качестве участников политического процесса говорили о ком угодно, только не о Ельцине, превратившемся чуть ли не в предмет интерьера. Общим местом стали оценки президента как «бессильного», «управляемого», «неадекватного». Они накладывались на традиционные стереотипы относительно «непредсказуемости» Ельцина и его «патологической жажды власти». Все это усугублялось общей информационной атмосферой в стране. В ситуации размывания практически любых систем координат, когда отсутствуют не только реальная власть, но и реальная оппозиция, когда ни один сюжет, ни одна политическая фигура не определяют ни общественной поддержки, ни общественного отторжения, — в общем, в ситуации кризиса контекста информационно-политический словарь радикально деполяризовался. Оценки ситуации в терминах «правильно-неправильно», «хорошо-плохо» перестали восприниматься. Политическая пресса заговорила исключительно языком театра абсурда, драма повсеместно вытеснилась скетчем, трагедия — фарсом.

Но на этом фоне вдруг стало очевидным: ничто так далеко не отстоит от истины, как миф о ельцинской «непредсказуемости». На протяжении девяти лет пребывания во главе России президент действовал практически по одной и той же простой логической схеме. Оказался красивой выдумкой и пресловутый «животный инстинкт власти» — потому что если бы такой инстинкт был, он еще девять лет назад позволил бы Ельцину не упустить эту власть из рук, укрепить и консолидировать ее и превратить в реальную диктатуру.

Какая несправедливая судьба — достичь небывалой в истории России народной любви, стать первым на русской земле главой государства, избранным по доброй воле большинством народа, своротить коммунистическую глыбу, удержать страну над пропастью гражданской войны, пройти вместе со всеми девять тяжких лет — и уйти в отставку не любимым и не поддерживаемым в стране почти никем! И какой убийственно неумолимой бывает эта старая дама История, и как быстро она умеет переписывать прошлое, когда одна-единственная сегодняшняя ошибка превращает в напрасный труд, а то и в преступление годы тяжкого и праведного труда!

Ельцин породил обостренно персонифицированную эпоху. Никогда прежде в XX веке (даже во времена Хрущева) политическая среда не собирала в себе такой бурлящей волюнтаризмом, одиозной и предельно персонифицированной человеческой массы. Повседневный подвиг и повседневный же скандал стали фоном общественно-политической жизни. Народ уже тошнило от всепроникающей харизмы…

В этом контексте «никакой» Путин оказался контрастно и эффектно востребован. Во всем противоположный Ельцину именно как политический тип, как функциональный элемент официальной системы власти, он с самого начала мог выступать в роли «дистиллированного президента», очищенного от груза ответственности как за свои, так и за чужие провалы, ошибки и преступления. Здесь как нельзя кстати оказалась и куцая деловая биография Путина, которая в другой ситуации работала бы исключительно против него. Однако именно он предстал идеальным сочетанием достаточно высокого бюрократического статуса (отсутствие такового было бы слишком одиозно для уставшего от одиозности избирателя) и малого «совместного с избирателем прошлого» — идеальным для того, чтобы, вступая в исполнение обязанностей президента, стать «голой функцией» — президентом, и никем иным.

Мы отчетливо осознаем сегодня, что все действия, высказывания и этапы пути Ельцина наиболее точно описываются в терминах «инстинктивных действий». Вырвавшись за пределы вырастившей его номенклатурной системы и сломав эту систему, бывший прораб — парторг — секретарь обкома — секретарь ЦК — перестроечный фрондер оказался начисто лишен навыков ориентирования на принципиально новой политической местности. Если до 1990 года его личные устремления и смутные политические порывы накладывались на безошибочную совокупность навыков поведения в партийно-государственной реальности, если эти навыки позволяли ему инстинктивно находить самые слабые места и болевые точки режима, то по просторам «свободной России» ее первый президент двинулся на ощупь, совершенно утратив ощущение ландшафта и понимание общей топографии политической местности.

Трагедия личности президента России, оказавшегося иногда практически недееспособным и при этом единственным источником реформаторской воли в России, высветила несостоятельность окружающей его политической элиты. Потому что основной проблемой многочисленных соратников Ельцина было то, что каждый из них представал «Ельциным в миниатюре»: без системных представлений об окружающей реальности, без желания эти представления как-то выстраивать, — но без ельцинского масштаба личности и исторического веса. В такой обстановке складывался поиск Ельциным «преемника» — поиск хаотический, инстинктивный, интуитивный, направленный на одно: на то, чтобы вырваться за пределы коллапсирующего круга маленьких, мелких и мельчайших псевдоельциных. Именно по принципу все меньшего личностного и стилистического сходства с Ельциным подбирались и «преемники». В итоге многолетних поисков и «сильных рокировочек» на авансцене появился Владимир Путин: самый безличный, самый деперсонифицированный, но совершенно не инстинктивный персонаж в череде соискателей ельцинской короны. И снова, как и в случае с Путиным-должностью, Путин-человек соединил в себе несоединимое: с одной стороны, он один из самых «застегнутых», самых официозных из современных политиков высшего уровня, с другой — неофициален, обытовлен иногда чуть ли не до уровня пошлости. То есть он отрицает две ключевые личностные черты предыдущего «царствования» — популистскую фамильярность исполнения служебных обязанностей и предельный, демонстративный «антипопулизм» содержания политики, полный отказ от политического диалога с обществом на «банальные», а на самом деле ключевые для общества темы.