Тело старого венецианца провезли через площадь города и вдоль рыночной улочки на кладбище Санта-Барбара, между стенами старого города и озером. Хотя де Линь говорил, что Казанова умер у него на руках, это невозможно. Родственник Казановы, Карло Анджолини, который работал в итальянской опере в Дрездене, был в замке и занимался погребением. Казанову похоронили в могиле, которая впоследствии была утеряна. Кладбище было перекопано и устроено на новый лад, когда в 1920-е годы там обнаружили могильную плиту с именем Казановы и датами его жизни, однако его прах, как полагают, был перенесен, и никто сейчас не знает, где упокоилось его тело.

Дукc скоро забыл своего сварливого итальянского библиотекаря, и письма, записки, книги и предметы, оставшиеся после него в его комнате и библиотеке, спокойно лежали на вместительных полках замка Вальдштейна в течение жизни следующих двух поколений. Позднее они превратились в настоящее сокровище и попали в ведение современного чешского государства. В начале двадцатого века их перевезли в другой замок Вальдштейна, Мнихово Градиште. Некоторые письма из коллекции — хранящиеся не в Праге — еще предстоит каталогизировать. Мемуары, хоть и медленно, нашли иной путь к потомкам.

После похорон Карло Анджолини привез свое тяжелое наследство в Дрезден и, по-видимому, забыл о нем. Неизвестно, показывал ли он его племяннице Казановы, Манон, но он явно не сознавал величину подарка. Пожалуй, выбор Карло в качестве распорядителя литературным наследством был странным и, как оказалось, неудачным.

История публикации сама по себе является историей создания легенды о Казанове и постепенной переоценки его работы, начавшейся с девятнадцатого века и длящейся до настоящего времени. Отдельная литературная жизнь Казановы началась в 1820 году, спустя полных двадцать два года после его смерти, когда издателю Брокгаузу в Лейпциге была предложена рукопись на французском язык с заглавием «История моей жизни» от «очень знаменитого» Казановы. Сначала издатели, возможно, полагали, что мемуары — творение одного или другого брата Казановы, Франческо или Джованни, которые в то время более-менее справедливо претендовали на большую посмертную славу, чем их старший брат. Издательство согласилось с условиями, и между 1822 и 1828 годами в сокращенном виде вышло плохо переведенное немецкое издание. Никто не поставил под сомнение аутентичность того, что было написано.

Вскоре выпустили первое издание на французском, переведенное с немецкого задолго до появления понятия об авторских правах. Это убедило Брокгауза опубликовать на основе оригинала французское издание, редактором которого назначили Жана Лафорга. Однако Лафорг взял на себя смелость переписать целые абзацы и добавить безвкусные, а порой и непристойные, сцены, которых у Казановы вообще не было. Аналогичной практике последовал другой редактор, Филипп Бузони, который подготовил четвертое издание мемуаров на основе «потерянного» оригинала. Как и с историографией пьес Шекспира, выясняется, что существовали различные оригиналы, только частично нашедшие отражение в более поздних переводах и изданиях. Так, например, Казанова изготовил несколько слегка разных копий для друзей или для собственного удовольствия. «Отправьте мне скорее, — писал князь де Линь, — третий том своих мемуаров, граф Сэлмор проглотил их и жаждет еще». Какие-то варианты отправлялись к друзьям при жизни Казановы, часть потом попала к Лафоргу, и больше их никто не видел. Уцелел только один из оригиналов, пережив даже бомбардировки Дрездена во Вторую мировую войну. После войны его перевезли на грузовике в Висбаден, где никто иной как сам сэр Уинстон Черчилль немедленно поинтересовался, есть ли такая книга среди спасшихся сокровищ культурной столицы Саксонии. Этот оригинал так и остается в подземных хранилищах в Висбадене. Он не доступен для ученых, и с ним можно ознакомиться только в виде факсимиле, в виде уникальной копии, хранимой в замке Дукc в архиве. Однако различные версии, переводы и переводы переводов, ставшие достоянием общественности, нанесли урон как репутации Казановы, так его литературному стилю. Ошибки с датами, фактами, местами и героями в переделанных за него работах копились, а личность самого автора становилась неясной. Так родились представления о Казанове как о пустом хвастуне и недостоверном мемуаристе.

В течение всего двадцатого века репутация Казановы как фантазера на темы эротики, псевдохудожника и лицемера довлела над драматическим и кинематографическим воплощением образа этого человека, и отклик на произведения, основанные непосредственно на его мемуарах, нередко был критическим. Особенно постаралась английская пресса после издания, наконец, в 1960-х годах полной «Истории моей жизни». «Результат впечатляет, даже если тема является тривиальной», — посмеивались в «Таймс лайтерари сапплмент». «Моя ненависть к Казанове, — писал Гарольд Николсон в «Обсервер», — не уменьшилась из-за этой дотошной агиографии». В других частях света к Казанове относятся значительно лучше — как к историку, писателю и мыслителю. Но, несмотря на целый ряд международных академических работ, вышедших после окончания Второй мировой войны, где делались попытки пересмотреть жизнь и творчество венецианца, в англоязычном мире по-прежнему за ним упорно сохраняется репутация лживого плейбоя.

Одна из причин, почему люди настроены против него — и достаточно справедливо — его столь аморальная и беспечная жизнь. Те, кто писал о своих деяниях в мемуарах или дневниках, испытывали удовольствия трижды — один раз в реальной жизни, второй раз — в ходе написания, а третий — когда позднее читали написанное; и в этом смысле Казанове повезло. Он провел, в целом, очень счастливую жизнь, полную приключений и смеха, авантюр и постоянно меняющихся декораций восемнадцатого века. Его Особенно презирают те, кто верит, что история представляет собой хроники бедствий и несчастий либо деяний великих или хороших людей. В этом отношении Казанова мало информативен. Кроме того, в намерения Казановы вряд ли входила задача установления истины для потомков, что считают еще одним достойным поводом для написания мемуаров. Тем не менее наши современники начинают уделять надлежащее внимание произведениям итальянца, а его в любом случае великая работа «История моей жизни» постепенно находит достойное понимание. Это происходит в контексте более широкого пересмотра рассказов о той эпохе — жизни путешествовавших по Европе в то время людей, размышлений «просветителей» о либертенизме. Восемнадцатый век, с его эмблемой — Амуром и Казановой в качестве главного социального комментатора, открыто делал любовь и секс модными, что положило начало утверждению сексуальности в европейском сознании — одному из наиболее заметных аспектов современного западного мышления. Жизнь и любовь Казановы, представленные в интимных (хотя редко явных) деталях, теперь могут занять свое достойное место среди ключевых документов эпохи и обоснования современной идеи о том, как описывать любовную жизнь, как очертить всю жизнь человека и, в конечном счете, почему ее стоит записывать. Уникальная способность Казановы жить и практиковать провозглашенные новые сексуальные свободы — открытие им секса для современного мира — передается из поколения в поколение, через эмансипацию, политическую и феминистскую, в девятнадцатом веке и сексуальную революцию в веке двадцатом. Это — иная часть его литературной жизни после смерти, за которую его когда-то высмеивали, но теперь она представляется пророческой. В своем «новом завете» современному миру Джакомо Казанова стал мессией и ведущим актером, любовником, богом секса и главным героем и одновременно оказался главным неудачником, комиком, мошенником, лгуном и жертвой обмана. Психологические травмы, по-видимому, вынуждали его во взаимодействии с любым человеком — и особенно на сексуальной почве — искать представления-игры, а потом воссоздавать через нее Вселенную чувственности и придавать ей новый драматизм в воспоминаниях. Это смелая, трогательная и, в своем роде, вдохновляющая позиция. Современность Казановы заключается в его способности смеяться над собой и проводить некоторые различия между тем, кем он был, и тем, кем он казался. Биограф или автобиограф не могут ставить себе более высокие цели.

Жизнь Казановы и его записи о ней также завещают нам радоваться бытию; и завещание это написано с присущим всем венецианцам предчувствием гибели от неуклонного подъема уровня моря и сожалений во времена Французской революции о том веке, что ей предшествовал. Джакомо пишет как старый человек — ворча вместе с принцем де Линем, что весь мир «скатился к чертям»; и его работа и жизнь были омрачены тяжелой тенью нависшей катастрофы и сломаны подводными камнями наслаждений, оборачивавшихся опасностями. Это было частью того, что делает его эпоху столь драматической — чувство неминуемого краха, — и являлось одной из причин, возможно, почему Казанова в столь бешеном темпе прожигал свою жизнь. Его мемуары выглядят в наши дни тревожно современными. Танец Венеции со смертью был и остается гипнотическим, город буффонады и комедии знал, что смех и счастье могут разрушать все барьеры, создавать из ничего и делать игру любви и жизни элементом театрального спектакля, но этот город ни тогда, ни теперь не радовался виду умирающего на собственном карнавале старого мира. И хотя жизнь Казановы и его «История» ведут нас к пониманию счастливых моментов человеческой природы и к глубокому осознанию той эпохи, мы также заново слышим голос человека из прошлого, который красноречиво говорит с нашим настоящим. Его стиль — стиль человека, севшего на мель и смеющегося перед лицом надвигающегося прилива. Возможно, все мы сейчас напоминаем венецианцев.

Жизненный путь Казановы пролегал через всю Европу, а потому и свидетельства о нем разбросаны здесь повсюду. Подход при выборе материала для этой книги тоже чем-то близок плутовскому роману совершенно в духе Джакомо и определялся как личным любопытством автора, так и необходимостью, продиктованной самим изданием, поскольку география приключений оказалась слишком обширной. Однако, мне повезло и я получил доступ ко многим архивам по всей Европе, а потому, как и подобает книге о Казанове создана она была главным образом в пути, протянувшемся от Сак Маурицио в Венеции (здесь в двух шагах от родного дома Казановы были написаны самые большие разделы) и через Россию, Францию, Италию, Германию, Голландию и Великобританию до архива замка в Дуксе, где писал и умер Казанова. Поэтому моя благодарность принадлежит прежде всего архивам и библиотекам, где хранятся документы, рассказывающие об удивительных приключениях Джакомо Казановы, к тому же, поскольку он и сам был библиотекарем, то вполне вероятно, в первую очередь захотел бы засвидетельствовать свою признательность именно им.