Писать, по свидетельству матери, Веничка начал с пяти лет. Первым его произведением, заслуживающим внимания, считаются «записки психопата», начатые в 17-летнем возрасте. Осенью 1969 года он нашел, наконец, свою уникальную манеру письма и зимой 1970 года, по собственному выражению, нахрапом создал поэму «Москва – Петушки».

Весной 1985 года появилась трагедия в пяти актах «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора». Начавшаяся летом этого же года болезнь, рак горла, помешала осуществлению замысла других двух трагедий.

Написал он до обидного мало. Но создав свою поэму, он «поселил» в нашей литературе вечный русский тип – пьяницу-интеллигента, у которого «мало ли от чего могут руки дрожать. От любви к Отечеству, например».

А чаще всего у Венедикта руки дрожали совсем от другого.

…«Опять подступила тошнота…

– Херес есть?

– Хереса нет.

– Интересно. Вымя есть, а хересу нет!

И меня оставили. Я, чтобы не очень тошнило, принялся рассматривать люстру над головой…

Хорошая люстра. Но уж слишком тяжелая, если она сейчас сорвется и упадет кому-нибудь на голову, будет страшно больно… Тяжелая мысль. Да нет, почему же тяжелая?.. Если ты, положим, пьешь херес, если ты уже похмелился – не такая уж тяжелая эта мысль… Но если ты сидишь с перепою и еще не успел опохмелиться, а хересу не дают, и тут тебе еще на голову люстра – вот это уже тяжело…»

Спору нет, он сам себя разрушал.

Он так и считал, что жизнь – саморазрушение, самосгорание. Это жестокая цена свободы. В быту он был так же свободен, как и в творчестве. Он ясно видел границу, через которую переступал, когда другие, оторопев, останавливались.

Наверное, по самой своей природе Венедикт был человеком бездомным. Его раздражали пошлость ритуалов, автоматизм обыденности. Для него настоящая игра начиналась именно со сметания машинальных, привычных, повторяющихся изо дня в день поступков.

Когда Веничка работал грузчиком, общежитие его располагалось возле Красной Пресни. Так вот – все работяги стали с подачи Ерофеева сочинять стихи и писать эссе. Веня их просто заразил своим неподдельным, сокровенным интересом к литературе. Грузчики ломали привычный до автоматизма ритуал: работа – портвейн – бабы. Девушкам и выпивке они вдруг предпочли творчество. Веня лично составил рукописную «Антологию рабочего общежития». В годы перестройки она была издана.

Как большинство одаренных людей, он до конца своих дней не утратил детской непосредственности. Как-то попросил свою последнюю любовь покатать его на санках в Абрамцеве. Попросил заговорщицки: «Только когда стемнеет. А то как-то неловко».

Ерофеев всегда мечтал жить за городом, вдали от омертвляющих душу ритуалов мегаполиса. «Хоть в каком-нибудь самом маленьком домике, на берегу самой ничтожной речки». Осенью 88-го, уже после второй тяжелейшей операции, ему наконец представилась такая возможность.

На природе он преобразился. Пилил и колол дрова. Совершал дальние походы в лес за грибами. Собирал цветы и с большим вкусом составлял букеты. По всем правилам сельской науки топил печку.

В Москву из села выбирался только в случае крайней необходимости. Только за пенсией. Государство сначала ему выплачивало 50 рублей, а потом 26 рублей по случаю перевода его со второй группы инвалидности на третью. В медицинской справке так и написали: «Может заниматься канцелярско-конторской работой».

Увы, к этому времени Венедикт уже и к этой работе был мало годен. Сказывалось употребление коктейлей, подобных «Сучьему потроху»:

«Пиво жигулевское – 100 г.

Шампунь «Садко – богатый гость» – 30 г.

«Резоль» для очистки волос от перхоти – 70 г.

Клей БФ – 15 г.

Тормозная жидкость – 30 г.

«Дезинсекталь» для уничтожения мелких насекомых – 30 г.»

Этот коктейль, конечно, пародийный и… гибельный. Но нечто подобное Ерофеев в годы молодости безбоязненно принимал на грудь.

Умирал он страшно. Только сильные наркотики могли на время снять мучительную боль.

По воспоминанию мемуариста, за день до смерти в палату к Вене пришла перевозбужденная жена, Галина. Рассказывала, какую она с Ерофеевым прожила ужасную жизнь. Вдруг яростно запела из «Вальпургиевой ночи»: