Он стоял, держась за дверцу кареты, руки его еще дрожали, а лицо было бледней, чем у сестры. Не в силах произнести ни слова, он отрицательно покачал головой.

В карете могли поместиться трое, и дон Мигель, боясь, что у сестры опять случится обморок, приказал служанке сесть с ней рядом.

Дорога продолжалась еще два дня. Жара не спадала, пыли не убавлялось; время от времени горничная вытирала Анне лицо влажным платком. Дон Мигель беспрестанно потирал руки, словно стараясь что-то отряхнуть с них.

В Неаполь они въехали в сумерках. Встречая гроб с телом Валентины, простой народ преклонял колени: ее очень любили в городе. К горестным возгласам примешивались враждебные выкрики: противники испанской власти обвиняли дона Альваро в том, что он нарочно отправил жену умирать от лихорадки в нездоровом воздухе поместья.

Отпевание состоялось через день в испанской церкви Сан-Доминго. Брат и сестра стояли рядом. На обратном пути дон Мигель попросил отца об аудиенции.

Маркиз де ла Серна принял сына в своем кабинете, у стола, заваленного донесениями шпионов и списками политических узников или неблагонадежных лиц, арестованных по приказу наместника. Главным делом дона Альваро было подавлять восстания, а иногда и самому подготавливать их, чтобы одной сетью накрыть всех смутьянов. Он оделся в черное, но это был траур не по одной только Валентине: с тех пор как много лет назад умер сын дона Альваро от первого брака, этот по-своему верный человек всегда был в черном.

Он не пожелал узнать какие-либо подробности о смерти донны Валентины. Мигель, сославшись на то, что без матери Неаполь стал для него пустыней, спросил, нельзя ли ускорить его отъезд в Испанию.

Дон Альваро, в это время читавший только что доставленные письма из Мадрида, ответил, не повернув головы:

— Я не считаю это уместным, сеньор.

Так как дон Мигель продолжал стоять молча, покусывая губы, он добавил, давая понять, что встреча окончена:

— Поговорим об этом позже.

Тем не менее Мигель, вернувшись к себе, начал кое-какие приготовления к отъезду. Анна же разбирала вещи матери. Ей подумалось, что сыновняя любовь у Мигеля была сильнее братских чувств: они стали редко видеться, их взаимная привязанность словно бы умерла вместе с донной Валентиной. Только теперь она поняла, сколь многое изменит эта смерть в ее жизни.

Как-то утром, возвращаясь с мессы, он встретил Анну на лестнице. Ее печаль была безмерна. Она сказала: 

— Вот уже неделю как я не видела вас, брат мой. 

И протянула к нему руки. Горделивая Анна унизилась настолько, что произнесла: 

— Увы, брат мой, я так одинока!

Ему стало жаль ее. И стыдно за себя. Он упрекал себя в том, что недостаточно ее любит.

И жизнь их вернулась в прежнее русло. 

Он приходил в послеполуденные часы, когда солнце наполняло комнату. И занимал место за столом напротив Анны; она сидела за шитьем, но чаще работа праздно лежала у нее на коленях. Оба хранили молчание, через приоткрытую дверь из комнаты служанок доносилось умиротворяющее жужжание прялки. 

Они не знали, чем занять время. Попытались было снова читать, но Сенека и Платон потеряли всю свою прелесть: ведь теперь их не произносили нежные уста Валентины, не разъясняла ее улыбка. Мигель рассеянно перелистывал книгу, прочитывал несколько строчек, затем брал другую и так же быстро ее откладывал. Однажды он нашел на столе латинскую Библию, которую перед отъездом в Базель или в Англию оставил Валентине какой-то неаполитанский родич, перешедший в евангелическую веру. Дон Мигель стал раскрывать ее то в одном, то в другом месте, как делают обычно, когда гадают по книге, и прочел наудачу несколько строк. Потом вдруг остановился, небрежно отложил Библию, но, уходя, взял ее с собой.

Он заперся в своей комнате: ему не терпелось снова раскрыть книгу на отмеченной им странице; дочитав до конца, он перечел снова. Это было то место в Книге Царств, где рассказывается о насилии, которое Амнон учинил над своей сестрой Фамарью. То, о чем он раньше не осмеливался думать, теперь предстало перед ним со всей ясностью. И он ужаснулся. Запрятал Библию глубоко в шкаф. Донна Анна, старательно наводившая порядок в материнской библиотеке, не раз просила его вернуть книгу. Но он неизменно забывал это сделать. И в конце концов она перестала ему напоминать.

Иногда она заходила к нему в комнату в его отсутствие. Боясь, как бы она не открыла Библию на этой странице, он перед уходом запирал шкаф.

Он стал читать Анне сочинения мистиков: Луиса Леонского, брата Хуана де ла Крус, святую Терезу. Но эти вздохи, перемежаемые рыданиями, быстро утомляли их. Страстные и туманные речи о любви к Богу волновали Анну сильнее, чем поэмы о земной любви, хотя, по сути, в них говорилось о том же самом. Эти экстатические излияния святых, иные из которых были еще живы, но навеки скрыты стенами испанских монастырей, действовали на нее как дурманящий напиток. Ее чуть запрокинутая голова и полуоткрытые губы напоминали дону Мигелю восторженно-расслабленную позу святых монахинь, которых художники изображают в почти сладострастном слиянии с Богом. Анна чувствовала на себе взгляд брата; смутившись сама не зная от чего, она чинно усаживалась в своем кресле. Когда входила служанка, оба они краснели, словно захваченные врасплох.