Сережа так удачно попал в «тон» и говорил с такой горячностью и задушевностью, что старик Корф плакал, а Новосильцев и Львов говорили, что с трудом держались. Присутствовавшие рассказывали, что когда Государь вошел и встал поодаль, всех охватило чувство бездны, лежащей между ними, но по мере того, как Сережа говорил, расстояние сглаживалось, выражение Государя стало меняться, он улыбался и поддакивал, особенно в том месте, где Сережа говорил против сословного представительства.... Здесь я остановлюсь: не было магнитофонов. Речь Сергея Николаевича была записана потом, по памяти его самого и тех, кто был на приеме. Тут у меня большой опыт — устная, импровизационная речь очень плохо «ложится на бумагу». При такой записи речь невольно редактируется. Исчезают интонации, акценты и паузы. И в этом случае из записанного текста трудно понять «механизм» необычайно сильного впечатления от этой речи у слушателей и, прежде всего, у царя. Смысл речи соответствовал Петиции съезда. «Мелодия» речи не сохранилась. И я не хочу приводить записанный несколько дней спустя ее текст. Главный смысл этой речи — необходимость созыва народных представителей от всех слоев общества, а не только от двух сословий — дворян и крестьян. С. Н. говорил царю: ...единственный выход из всех этих внутренних бедствий... созыв избранников народа... однако не всякое представительство может служить тем благим целям, которые Вы ему ставите. Ведь оно должно служить водворению внутреннего мира, созиданию, а не разрушению, объединению, а не разделению частей населения, и наконец, оно должно служить «преобразованию государственному», как было сказано Вашим Величеством... Нужно, чтобы все Ваши подданные равно и безразличия — чувствовали себя гражданами русскими, чтобы отдельные части населения и группы общественные не исключались из представительства народного, не обращались бы тем самым во врагов обновленного строя, нужно чтобы не было бесправных и обездоленных. Мы хотим, чтобы все Ваши подданные, хотя бы чуждые нам по вере и крови, видели в России свое отечество, в Вас — своего Государя, чтобы они чувствовали себя сынами России и любили бы Россию также, как мы ее любим. ...Поэтому также нельзя желать, чтобы представительство было сословным: как Русский Царь — не Царь дворян, не Царь крестьян или купцов, не Царь сословий, а Царь всея Руси, так и выборные люди, от всего населения призываемые, чтобы делать совместно с Вами Ваше Государево дело, должны служить не сословным, а общегосударственным интересам. Сословное представительство неизбежно должно возродить сословную рознь там, где ее не существует... Именно в этом месте, как отмечено выше, Николай наиболее прочувственно положительно реагировал. Именно об этом в своем ответном слове царь сказал: ...отбросьте Ваши сомнения: моя воля — воля царская — созвать выборных от народа — непреклонна.... Но через две недели (как отмечает Ольга Николаевна) царь Николай II столь же положительно реагировал на обращение депутации Курского дворянства, утверждавших, что собирать нужно представителей только этих «основных» сословий. Он сказал им [1]: Я зполне сознаю ту пользу, которую может принести в будущем законно-совещательном учреждении присутствие двух основных земельных сословий, дворянства и крестьянства. С. Н. потряс царя, но это потрясение ничего не изменило — выбор между Сыном Человеческим и Драконом оказался в пользу Дракона. Но речь С. Н. Трубецкого имела, однако, очень важный результат. Как сказано в начале этого очерка, в завершении приема царь предложил С. Н. изложить его предложения по «университетскому вопросу» в особой записке. Записка была подана через министра двора барона Фредерикса 21 июня 1905 г. А потом молчание — никаких известий. Можно было не удивляться — примеров царского непостоянства было множество. Обстановка в университетах страны накалялась. Ректор Московского Университета профессор А. А. Тихомиров предлагал резко усилить влияние полиции в университете. В министерстве обсуждалась возможность полного разгрома университетов, увольнения всех студентов и профессоров. И вдруг... 27 августа было опубликовано правительственное сообщение о даровании университетам автономии, о полном принятии предложений князя С.Н.Трубецкого... На самом деле, это был первый случай принятия радикальной реформы. Это решение произвело сильное впечатление в стране. Естественно возникло мнение, что выборным ректором Московского Университета должен стать С. Н. Трубецкой. Это было естественно. Но состояние здоровья С. Н. было крайне тревожным. Сам он говорил, что профессора Медицинского факультета знают это и объяснят членам Университетского Совета, что должность ректора для С. Н. может быть, поэтому, непосильной. Но в таких ситуациях люди не властны. Предотвратить избрание С. Н. было невозможно. Его встречали овациями и профессора и студенты. Это были дни ликования в Университете. О. Н. пишет: «1 сентября, к вечеру, брат Сергей Николаевич выехал из Меньшова в Москву и прямо с поезда проехал к Николаю Васильевичу Давыдову, у которого в это время собралось несколько человек профессоров: В. И. Вернадский, П. И. Новгородцев, А. А. Мануйлов, Б. К. Млодзеевский, М. К. Спижарный, А. Б. Фохт и В. М. Хвостов. Н. В.Давыдов рассказывает, что С. Н. долго не приезжал, так как поезд почему-то опоздал. „Раздался звонок у входной двери: было ясно, что это — Трубецкой; все мы примолкли и в великом волнении ждали его появления, а когда он вошел, то все, не сговариваясь, по какому-то общему неудержимому побуждению, встретили его аплодисментами". На следующий день состоялись выборы: в результате оказалось, что С. Н. получил 56 избирательных и 20 неизбирательных шаров. В ответ на шумные, долго не смолкавшие аплодисменты и приветствия С. Н. сказал: Вы оказали, господа, мне великую честь и возложили на меня великую обязанность, избрав меня ректором в такой тяжелый и трудный момент. Я высоко ценю эту честь и понимаю всю возлагаемую на меня ответственность и сознаю все трудности, выпадающие на мою долю. Положение в высшей степени трудное, но не безнадежное. Мы должны верить делу, которому служим. Мы отстоим университет, если мы сплотимся. Чего бояться нам? Университет одержал великую нравственную победу. Мы получили разом то, чего ждали: мы победили силы реакции. Неужели бояться нам общества, нашей молодежи. Ведь не останутся же они слепыми к торжеству светлого начала в Университете. Правда, все бушует вокруг... волны захлестывают: мы ждем, чтоб они успокоились. Мы можем пожелать, чтобы разумные требования русского общества получили желательное удовлетворение. Будем верить в наше дело и нашу молодежь. Та преграда, которая нам раньше мешала дать молодежи свободно организоваться и войти с ней в правильные сношения, теперь пала. Тот порядок, который нельзя было ранее осуществить, получил возможность осуществления. Мы должны осуществить его совокупными нашими усилиями. Нам надо быть солидарными и верить в себя, в молодежь, и в святое дело, которому мы служим! Я прошу, я требую от вас деятельной мне помощи. Совет ныне есть хозяин Университета! Гром несмолкаемых рукоплесканий, совершенно необычных в деловых светских заседаниях, был ему ответом. „Все были потрясены до глубины души, вспоминает П. Новгородцев, и подходили к нему, чтобы поблагодарить, пожать руку и сказать, что верят, как и он, в светлые дни университета, в силу товарищеской солидарности и любви молодежи. Но то, что говорил он об университете, не говорил ли он обо всей России?.. И разве он не имел основания так говорить?.. Ни для кого не тайна, что требования университетов были удовлетворены только благодаря его нравственному влиянию. Как же мог он не верить в силу светлого начала по отношению ко всей России?"» Чрезвычайное напряжение этих дней еще больше подорвало его здоровье. Ольга Николаевна восприняла его выборы в ректоры как смертный приговор. Она видела его состояние. Его мучили пророческие кошмары. О. Н. пишет: «Все лето он страдал приливами в голове и какой-то особенной тошнотой. Лицо у него было постоянно красное и глаза красные... Помимо напряженной работы по университетским и общественным делам, весь последний год его сильно удручало положение его собственных дел: он не знал, как свести концы с концами. А, главное, он ясно сознавал, в какую бездну мы летели... Помню, как однажды, вернувшись из Москвы, утомленный и измученный, он в какой-то тоске метался по комнате, кидаясь то на диван, то на кресло, с какими-то стонами. На мой вопрос: „Что с тобой?" он, с ужасной тоской во взгляде, ответил: „Я не могу отделаться от кровавого кошмара, который на нас надвигается"... Кошмары преследовали его по ночам. Помню один сон, о котором он не раз рассказывал при мне, с одинаковым мистическим ужасом... Он видел себя ночью на вокзале, с чемоданом, у столба платформы в ожидании поезда. Горели фонари, и при свете их он видел огромную толпу, которая спешила мимо него. Все знакомые, родные лица, и все непрерывно двигались в одном направлении к огромной, темной бездне, которая - он знал - там, в этой зале, куда все спешат и стремятся, а он не в силах им этого сказать, их остановить...» [1, с. 158]. Провозглашение автономии Университета, ликования студентов по поводу выбора ректора уже не смогли остановить революционные настроения. Аудитории Университета наполнялись множеством людей, не имеющих отношения к университету. Шли митинги. 19 сентября помощник ректора А. А. Мануйлов (встреченный аплодисментами!) обратился к студентам с речью о недопустимости сходок в аудиториях в часы, когда в них должны происходить лекции... Сходки однако продолжались... 21 сентября... снова начался наплыв массы посторонней публики... когда занятых помещений оказалось недостаточно, собравшиеся проникли в некоторые запертые помещения... Тогда Совет Университета, под председательством С. Н., признал необходимым временно закрыть университет... На следующий день (22 сентября) на Моховой у университетских ворот стали собираться студенты... На просьбу студентов разрешить им собраться в одной из аудиторий для обсуждения создавшегося положения, С. Н. ответил согласием, но под непременным условием недопущения в университет посторонней публики. В Юридическую аудиторию собралось 700-800 студентов... Появление С. Н. и А. А. Мануйлова было встречено дружными рукоплесканиями. С. Н. обратился к ним с речью. Он сказал, что во время вчерашнего митинга Московские власти вызвали в Манеж войска, которые должны были применить оружие, если бы участниками был нарушен внешний порядок...При таких условиях, исключающих возможность правильных занятий и представляющих угрозу для самих участников сходок, Совет признал необходимым временно закрыть университет. Если же явления, подобные вчерашнему будут продолжаться, это приведет к разгрому университета и ответственно за это будет студенчество... Университет не может и не должен быть народной площадью, как народная площадь не может быть университетом, и всякая попытка превратить университет в такую площадь или превратить его в место митингов, неизбежно, уничтожит университет, как таковой. Помните, что он принадлежит русскому обществу, и вы дадите ответ за него. Речь эта, сказанная с необычайным душевным подъемом, вызвала гром долго не смолкающих рукоплесканий. Вместо скандала, которого многие опасались, студенты устроили ректору овацию. То была большая моральная победа, которую Совет Московского Университета оценил по достоинству и вечером того же дня, в свою очередь, сделал ему овацию. ...Беспорядки в Москве усиливались. С. Н. решил ехать в Петербург хлопотать о разрешении студентам собираться где-нибудь вне стен университета: он надеялся, что, открывши отдушину в другом месте, он оттянет от университета постороннюю публику... Он уставал до изнеможения... Последнее время им овладело особое нервное возбуждение и в университете замечали, что он не мог говорить спокойно, без глубокого внутреннего волнения... Перед отъездом в Петербург он, уступая просьбам Прасковьи Владимировны, объявил о своем нездоровье... Тем не менее, он уехал в Петербург 28 сентября. Я не буду пересказывать обстоятельства смерти С. Н. Скажу только, что 29 сентября министр просвещения 1лазов с большим вниманием выслушал его рассказ о событиях в Московском Университете и о его мнении о необходимости предоставить населению возможность обсуждать общественные проблемы вне стен университета. Он умер на заседании министерской комиссии, обсуждавшей проект устава университетов.

Умер пророк, пытавшийся недопустить движение отечественной истории в предвидимую им бездну. Он знал, что эта попытка могла стоить ему жизни, и умер как герой. Его памяти были посвящены статьи и воспоминания многих замечательных людей. Среди них - статья В. И. Вернадского, ставшего в последующие годы свидетелем ужасных событий, предсказанных его другом. Умер пророк. Его пророчества оправдались. Николай II не последовал советам пророка. И вместе со своими близкими и своей страной упал в бездну.

* * *

Я лишь недавно узнал о дружбе С. Н. Трубецкого и В. И. Вернадского. Мне показалось необходимым сообщить об этом тем моим читателям, кто также как и я не знал этого раньше. Вот как об этом написано в«В. И. Вернадский и С. Н. Трубецкой познакомились в конце 1880 - начале 1890-х гг., когда оба они практически почти одновременно приступили к преподавательской работе в Московском университете. Знакомство вскоре переросло в дружбу. Их связывали, помимо глубокой взаимной симпатии, близость духовных и нравственных идеалов и общее дело: оба принимали активное участие в либеральном земском движении конца XIX - начала XX вв., оба были лидерами движения передовой общественности России за свободу научной мысли и преподавания, за автономию высшей школы. Ученых сближали общий взгляд на взаимоотношения научной и философской мысли, интерес к истории науки и научного мировоззрения. Не случайно С. Н. Трубецкой был одним из первых, кто заинтересовался работой В. И. Вернадского „О научном мировоззрении" и предложил опубликовать ее в журнале „Вопросы философии и психологии"». И там же замечательная статья В. И. Вернадского о С. Н. Трубецком. Не могу удержаться! И... копирую ее из этого же источника... б. И. Вернадский Черты мировоззрения князя С.Н.Трубецкого I После смерти князя С. Н. Трубецкого не прошло и трех лет. Еще в этих стенах — молодежь, которая его помнит и знает лично, для которой он был учителем. Она еще не успела возмужать. Еще не сменилось даже одно университетское поколение. А между тем, как все кругом изменилось! В тяжелое и мрачное время нам приходится жить, но его время было еще безотраднее. Свинцовыми, беспросветными сумерками была охвачена университетская жизнь - отражение жизни России. И, казалось, не было выхода. Густой туман бессилия тяжелой пеленой ложился на человеческую личность. Иссякала вера в будущее. В это время рос и воспитывался дух маловерия в историческую роль русского народа, тяжелым вековым трудом и страданиями создавшего великую мировую культурную силу. В это время из тяжелого настоящего не видно было лучшего будущего: оно казалось навеки потерянным, недосягаемым. Переоценивались силы защитников старого. Университет замирал в тисках этих порождений общественного гниения. В это тяжелое время ярко засияла светлая личность Сергея Николаевича. Быстро засияла на всю Россию и так же быстро загасла. Хрупкая, тонкая жизнь надорвалась в тяжелой обстановке современности. Вся его жизнь была борьбой. Это не была борьба политика, не была борьба человека улицы или газетного деятеля, — это была борьба свободной мыслящей человеческой личности, не подчинившейся давящим ее рамкам обыденности. Своим существованием и непреодолимым проявлением себя самой она будила кругом мысль, возбуждала новую жизнь, разгоняла сгущавшиеся сумерки. Та борьба, в которой прошла жизнь Сергея Николаевича, была борьбой ученого и мыслителя — она была проявлением вековой борьбы за свободу мысли, научного искания человеческой личности. Она была борьбой потому, что смело и твердо Трубецкой проявил свою личность в чуждой ей обстановке общественной забитости, общественного отчаяния, узкой кружковщины. Свободный, гордый дух его бестрепетно шел своей собственной дорогой. И во всей его недолгой жизни ярко выступал этот элемент искренности и смелости личного самоопределения. Им оживлялось столь быстро прерванное в самом начале его философское творчество. II Философская мысль отражает, может быть, более глубоко человеческую личность, чем какая-нибудь другая форма человеческой деятельности. В науке, в религии и в искусстве, в государственном творчестве неизбежны рамки, созданные вековым трудом поколений, невольно вдвигают личность во многом в чуждую ей обстановку. Они стирают элемент личности, ибо везде приходится считаться с другими людьми, с их трудом, с их работой, с их вкусами, понятиями и представлениями. Приходится идти плечо о плечо с ними, вместе класть камень общего здания, приходится искать общий язык, так или иначе действовать на чуждую душу. И в этом стремлении, может быть, раздаются новые мотивы, получаются такие глубокие отзвуки, которых напрасно мы стали бы искать в философии, но в то же время невольно личность приноравливается к общим формам — в своем творчестве она связана чужими, готовыми, вне ее воли стоящими рамками. Этот элемент есть и в философии, но не он составляет самую характерную, самую господствующую черту7 философского творчества. Это творчество является, главным образом, отражением человеческой личности, результатом самоуглубления. Несомненно, и богатый материал общественной жизни, и интуиции, и концепции — религии, и великие создания искусства дают материал для этого творчества. Неизбежно научная мысль и научные завоевания кладут предел его применению. Но в оставляемых ими — по существу бесконечных — рамках, творческая мысль философа свободна. Она руководится только своим разумом, только тем сложным, неделимым и несравнимым элементом человеческого существа, которое мы называем духовной личностью человека. Творец всякой философской системы накладывает на нее всецело свою личность. Он может создать свой собственный язык понятий, он исходит из непонятных для других переживаний и перечувствований окружающего, он все окружающее облекает в странные, иногда и причудливые формы своего я. Этим биением своего я он своеобразно оживляет окружающее. И во все растущую, вековую культурную атмосферу созданий человеческой мысли и чувства, которая окружает нас и соединяет нас с давно минувшим, самостоятельно мыслящий философ бросает частицу своего я, результат самоуглубления, отражения жизни и знания в своей духовной личности. Эта творческая работа философии суждена немногим. С каждым поколением перед нами становятся все новые и новые философские концепции - эти своеобразные, друг к другу не сводимые создания личностей! И всюду в них новое поколение открывает при их изучении новые, раньше неизвестные черты. Изучая эти философские системы, мы как бы охватываем различные проявления человеческих личностей, каждая из которых бесконечна и бессмертна. Новая философская концепция не заменяет и не погашает старых, как не погашают старые создания искусства новые акты творчества. Она не теряет своего живого значения и влияния на человеческую личность даже тогда, когда падает вера в ее истинность, окажутся неверными и неправильными основные ее выводы и построения. В ней остается неразложимое и неуничтожаемое зерно, тесно связанное с реально существовавшей духовной личностью, выражением которой она является. Есть или нет что-нибудь общее между этими философскими концепциями? Откроет ли перед нами их изучение что-нибудь такое, что напрасно пыталась высказать и выразить отдельная личность? Есть ли в ходе развития философских идей своеобразная законность, даст ли нам их изучение по существу новое, заставит новым образом углубиться в бесконечное, нас окружающее и нас проникающее? Есть ли смысл и есть ли законность в истории философии? Эти вопросы, по существу, два последних, неизбежно становятся перед всяким исследователем истории философии. Философ, обращающий свое внимание на эти явления, ищущий смысла в философском процессе, стремящийся этим путем углубиться в понимание неизведанного, невольно становится ученым, как только он вступает в область истории философии, подымается вопрос о ее законностях, о ходе развития философской мысли. Самостоятельный мыслитель в этой пограничной области неизбежно вдвигается в строгие рамки научного исследователя. III Эта двойственная сторона умственной деятельности всякого философа, становящегося историком философии, накладывает на его работу оригинальный отпечаток. Она не остается бесследной ни для его философского мышления, ни для его научной работы. Ярко и глубоко эта двойственная сторона духовного творчества сказалась в недолгой жизни С. Н. Трубецкого. Еще в последние месяцы жизни его интересы сосредоточивались одновременно в двух областях - в философии и науке. С одной стороны, он углублялся в развитие своеобразной, очень глубокой, мистической стороны своего мышления, вращаясь в области идей, связанных с учением о Логосе и с допущением эонов... С другой стороны, все его научные интересы были сосредоточены в области истории древнего христианства, критика текста книг Завета, истории греческой философии - одновременно как самого древнего ее периода, так и ее конца - эпохи неоплатоников. Он подходил к еще более широким вопросам — к истории религии, углубляясь в историю религии греческой. Близкие области археологии и языка захватывались его мятущимся духом, и по мере расширения его научной работы все более углублялась и все более обострялась его философская мысль. Все строже, осторожнее и более критически он относился к тому материалу, на котором покоились его выводы. Из его философских концепций отпадало то, что могло быть охвачено научным мышлением, и тем самым философская работа уходила в проблемы, недоступные знанию. Его философский интерес, казалось, сосредоточивался в областях, самых далеких от научной работы. Вопросы религиозного гнозиса, обоснований веры, мистического созерцания неотступно захватывали его; к ним он возвращался неуклонно в течение всей своей деятельности. И можно сказать, что постепенно он подходил к ним все ближе и ближе, по мере того, как выяснялись для него вопросы теории познания, как он составлял себе суждение об основах живых и господствующих в его время философских построений. Эти вопросы должны были увенчать его философские создания, если бы он когда-нибудь подошел к связному и целостному изложению своей философской системы. Но его душе был чужд догматизм философа-систематика, и он касался отдельных проблем, не сводя их в одно целое. Идеалист-философ с резко мистической основой своего миропонимания, в то же время являлся крупным ученым, владеющим всем аппаратом ученого XX в. — этим наследием многовековой работы ученых поколений. Я живо помню, как он глубоко и ярко чувствовал эту вековую связь, когда он указывал на значение критики текста Завета, созданной строгой, критически беспощадной научной работой ученых двух столетий, и как он учился на этой работе историческому пониманию более близких ему областей истории мысли. Как мог мистик сознательно и энергично вести эту тяжелую научную работу, все углубляя ее и расширяя? Мистицизм кажется не только чуждым и враждебным научному мышлению, — он является на первый взгляд разрушителем философского миропонимания. Ибо, казалось, для мистика исчезают не только значение и законность научного мировоззрения, но и разумность философских обобщений. Глубоким слиянием с неизвестным, уходом в области духа, равно далекие и от научной работы и от философского разума, мистик подходит к тем переживаниям человеческой личности, которые находят себе выражение в религиозном творчестве и религиозном сознании. А между тем глубоко мистически настроенный Трубецкой был не только строгим ученым, он в своем философском идеализме был строго критическим мыслителем. Смело и безбоязненно подходил он к самым крайним положениям философского скепсиса и этим путем оживлял и очищал основы своего философского познания. Это соединение глубокого мистицизма и проникнутой им веры, критического - почти скептического — идеализма и строгого научного мышления представляет ту удивительную загадку, какую дает жизнь этого замечательного русского мыслителя. Вдумываясь и всматриваясь в жизнь этого дорогого, еще недавно бывшего здесь человека, невольно останавливаешься над этим вопросом и этой мыслью о его личности, подымаешься к глубоким проблемам человеческого существования. IV В этом облагораживающем и глубоком влиянии, какое оказывает попытка понять его духовное бытие, сказывается сила и красота его духовной личности. Каким образом он совмещал, казалось, несовместимое? Разгадкой служит искренность его жизни, целостность его духовной личности. Мистика является одной из самых глубоких сторон человеческой жизни. Если мы всмотримся в жизнь мистиков, мы увидим, что они жертвуют для мистических настроений всем. И в то же время, если мы проследим историю мистики, мы видим, как легко мистический порыв человеческой души, выразившийся в глубокой идее, в великом построении или в красивой интуиции, покрывается наростом пустых слов, бессодержательных символизации, мелких желаний и грубых предрассудков, если только мистика всецело и без сопротивления охватывает человека. Как только мистическое настроение начинает охватывать широкие слои, как только начинает непрерывно и доминирующе длиться года, — оно обволакивается образами и созданиями, по существу ему чуждыми, но которыми человек пытается дать сколько-нибудь понятное, земное выражение неуловимому и невыражаемому словами или образами мистическому настроению. За этими печальными созданиями неудачных стремлений теряется глубокое содержание мистического настроения и мистического миропонимания. История мистики, главным образом, вращается в этой грубой коре — коре разбитых стремлений, совершенно обволакивающей внутреннее содержание мистических настроений. Эти грубые символы и странные образы дают почву той игре в мистицизм и мистическое настроение, выражение которой мы видим в современной литературе — русской и западноевропейской. Для того, чтобы дойти до мистики, надо прорвать этот туман мистических наваждений, надо подняться выше всей этой сложной, временами грубой, иногда изящной и красивой символики. Надо понять ее смысл и не даться в руки ее засасывающему и опьяняющему влиянию. Трубецкой стоял выше этой символики. Он переживал слияние с Сущим, он исходил из мистического миропонимания. На нем строилось его религиозное чувство. Но он не подчинял ему и его образам своей личности. Личность его оставалась свободной, она получала лишь опору в мистицизме и в чувстве бесконечного и в слиянии с ним находила поразительную силу для своего проявления в жизни. Благодаря целостности его личности, все другие ее стороны получали на этом общем фоне необычное в нашей окружающей жизни выражение. Они ею не затемнялись и не погашались. Он всегда оставался самим собой, всюду проявлял себя всего. Будучи мистиком, он в философии оказался критическим идеалистом, в науке — строгим и точным исследователем, в общественной жизни — сознательным деятелем. Философским мышлением и научной работой он заменил ненужные ему символические формы мистических настроений. В гармонии их — в своей личности — он мог убедиться, что несогласимые противоречия между этими сторонами человеческого существа рождаются лишь при подавлении какой-нибудь одной его стороной других ее проявлений. Благодаря этому мы наблюдаем в его жизни и в философском мышлении живой пример глубокой гармонии обычно разделенных проявлений духовной жизни человека - мистических элементов веры, философского мышления и научной мысли. Его личность всюду вносила необходимый корректив и создавала своеобразную гармонию. Ее создание, его философская система, является одной из наиболее оригинальных и глубоких проявлений свободного личного творчества. Этим она получает чрезвычайно целостное выражение. Вследствие этого некоторые вносимые Трубецким в свою философскую мысль поправки и оговорки кажутся неожиданными для людей, привыкших к логической последовательности строго рационалистического проявления философского творчества. Они глубоко иррациональны, ибо коренятся в неподдающейся рационализированию свободной личности. Тесно слившись с русской действительностью и отражая в философской системе всю личность, Трубецкой был одним из первых оригинальных, чисто русских философов. Он явился благодаря этому новой, глубоко своеобразной фигурой в истории русского культурного общества, ибо самостоятельная систематическая философская мысль есть явление новое, только что нарождающееся в истории русской культуры. В то самое время, как в искусстве и науке русское общество давно уже явилось огромной всечеловеческой культурной силой, — в философии его работа лишь начинается... Культурная работа общества отнюдь не ограничивается готовыми созданиями творческих сил его членов. Здесь не менее, может быть более, важен самый процесс творчества, происходящий в среде общества. Важно не то, чтобы те или иные научные исследования, те или иные произведения искусства были созданы членами русского общества — важно, чтобы они вырабатывались в его среде, чтобы они черпали свою силу, свое содержание, свои формы в жизни этого общества, в его надеждах будущего, в окружающей и чеканящей его природе и обстановке. Только этим путем и подымается культурная сила обществ. Весь процесс философского творчества Трубецкого прошел здесь, в Москве, тесно связан с жизнью Московского Университета. Глубоко любящий Россию, переживающий все ее горе и все ее радости, он был русским всем своим существом, и это неизбежно отражалось на характере его философского и научного творчества. Поэтому вся жизни князя С. Н. Трубецкого, русского ученого и русского философа, являлась сама по себе глубоким культурным делом общественным. Она не может и не должна быть забыта русским обществом. Ее след прочно и непреодолимо заложен в самой русской культуре и будет жить и развиваться вместе с ней. Здесь живая, неумирающая память о С. Н. Трубецком явится одним из отражений того личного бессмертия, поразительно живая вера в которое составляла такую чарующую черту его благородной личности. 1908 Примечания 1. Трубецкая Ольга, княжна. Князь С.Н.Трубецкой. Воспоминания сестры. Нью-Йорк: Издательство имени Чехова, 1953. 2. В 1996 г. под общей редакцией ректора Московского университет профессора В. А. Садовничего и профессора В. И. Ильченко в справочно-информационной серии «Московский университет на пороге третьего тысячелетия» была опубликована книга «Сергей Николаевич Трубецкой» (М, 1996) (тиражом всего в 500 экземпляров!), содержащая тексты докладов участников научной конференции «С. Н. Трубецкой - ректор Московского университет», состоявшейся в МГУ 22 ноября 1995 г., а также наиболее яркие публицистические работы С. Н. Трубецкого и некоторые архивные материалы о нем. Первая статья в этом сборнике принадлежит доктору биологических наук, профессору Андрею Владимировичу Трубецкому (внуку С. Н.) Статья эта называется «Детские и юношеские годы С. Н. Трубецкого» затем: статья А. А. Левандовского «Усмиритель студентов»; В. А. Садовничий «С. Н. Трубецкой и Московский университет»; М. А. Маслин «С. Н.Трубецкой и русская философия»; и далее материалы и статьи самого Сергея Николаевича: «Высочайший прием делегатов от земств и городов»; «Записка кн. С. Н. Трубецкого Николаю II о настоящем положении высших учебных заведений и о мерах к восстановлению академического порядка»; «Записка князя С. Н. Трубецкого министру внутренних дел князю П. Д. Святополк-Мирскому»; Из сообщения в «Русских Ведомостях об избрании С. Н. Трубецкого ректором Московского университета»; С. Н. Трубецкой «По поводу правительственного сообщения о студенческих беспорядках»; С. Н. Трубецкой «Университет и студенчество»; С. Н. Трубецкой «Татьянин день*; С. Н. Трубецкой «Быть или не быть университету?»

Проблема выбора решения в критической ситуации становится особенно трудной, когда это решение противоречит общему мнению. В истории человечества такое противостояние часто полагалось недопустимым, «подрывающим устои». В этом есть смысл — «единство мнений и действий» - условие победы в войне или в борьбе со стихиями. Две формы этого единства — «Тоталитаризм» и «Демократия» — в сущности сходны. Подчинение меньшинства большинству — свойство, выработанное в ходе социальной эволюции. Этот «тоталитаризм» проявляется в разных формах. В обычаях, религиях, законах, программах политиче- «Принцип демократического централизма» — обязательность выполнения всеми членами партии решений, принятых большинством голосов. Само понятие «дисциплина» — основано на необходимости единства действий. Эта готовность подчиняться, «дисциплинированность» — результат естественного отбора. Эта готовность инстинктивна и подкрепляется воспитанием — родителями. ... Зависеть от царя, зависеть от народа — Не все ли нам равно? А. С. Пушкин Нравственное качество поступка совершенно не зависит от того, сколько людей поступает таким же образом. Г. А. Кожевников Общество борется с диссидентами. Оно присуждает к смерти Анаксагора за то, что он «не почитает богов по установленному обычаю и объясняет научным образом небесные явления...» (Анаксагора спасает заступничество Перикла...). Общество, посредством демократического голосования, приговаривает к смерти Сократа за то, что он внушал молодым людям сомнения... (для оправдания Сократа нужен был 251 голос из 500 голосовавших. Голосов в защиту оказалось 221...). Инквизиторы сжигают Дж Бруно... и нет конца этому списку.

Противостояние общему мнению требует героических усилий. Но чем было бы человечество без героев-диссидентов! С. Н. Трубецкой был убежден, что университет не должен быть площадью, на которой происходят митинги и обсуждения политических проблем. Университет создан для самого высокого вида человеческой деятельности — для развития науки. В конце концов, именно развитие науки обеспечивает выживание человечества в изменяющемся мире. «Служенье муз не терпит суеты...» (А. С. Пушкин). В 1905 г. С. Н. Трубецкой, фактически ценой своей жизни, добился принципиальной возможности для такого существования университета — автономии университета, выборности ректора. Однако реализация этой принципиальной возможности была чрезвычайно осложнена революционной ситуацией в стране. Затихшие после подавления революции 1905 г. волнения студентов возобновились в 1911 г. Нарушив университетскую автономию, на территорию университета ворвались жандармы и казаки... Ректор А. А. Мануйлов и его помощники М. А. Мензбир и П. А. Минаков подали протест министру просвещения Л. А. Кассо. Он ответил грубостью. Они подали в отставку. В знак солидарности с ними, в отставку ушло большинство ведущих профессоров университета. Профессор Кожевников в отставку не ушел... Уход в отставку для многих означал личную трагедию. Прекращение любимой деятельности — педагогической и научной, лишение лабораторий, жалования и для многих — еще и казенных квартир! Ясно, что ушедшие сделали высоконравственные и даже героические поступки. А те, кто не ушли... Не поддержали своих коллег... Кто они? А тут еще на освободившиеся места пришли другие... Им, как рассказывал Н.В.Тимофеев-Ресовский, «не подавали руки...». В некотором смысле уйти было легче, чем остаться. Прошло почти 100 лет. Внук Григория Александровича Кожевникова — профессор Дмитрий Александрович Кожевников — и его правнучка — Александра Дмитриевна Кожевникова - опубликовали документ чрезвычайной силы [1, 2]. Это письмо, обращенное Г А. к его коллегам с рассмотрением нравственных мотивов его решения. Письмо не предназначалось тогда для опубликования. Теперь — век спустя — общечеловеческая актуальность затронутых в этом письме вопросов не уменьшилась. С разрешения публикаторов я перепечатываю этот высоконравственный документ. Г.А.Кожевников. «Проклятый вопрос» Noli tangere circulos meos! Изречение, приписываемое Архимеду В литературе существует термин «проклятые вопросы». Университетский вопрос по своей трагической неразрешимости с полным правом может быть отнесен к этой категории. В настоящее время, когда в результате целого ряда действий длинного ряда лиц, начиная со студентов-первокурсников, и кончая Советом Министров, произошло коренное потрясение университетской жизни, когда тяжелый кошмар заступил место науки и ученья, когда душевная жизнь лиц, всецело отдавших себя служению величайшим идеалам знания и просвещения, обратилась в кромешный ад, в настоящее время неудержимо хочется сделать то, на что в обычное время не найдешь в себе решимости: закрепить неизгладимыми печатными строками святая святых своей души, и отдать это на суд окружающих. При этом я думаю, что в настоящее смутное время, когда так многое неясно, откровенное мнение об университетском вопросе человека, двадцать два года прослужившего университету, может хоть кому-либо помочь что-либо выяснить в современной путанице событий и мнений. Я счел за самое удобное напечатать это отдельной брошюрой, во-первых, чтобы быть независимым от редакционных правок или сокращений какого-нибудь печатного органа, а во-вторых, для того, чтобы дать возможность каждому из своих многочисленных личных знакомых правильно судить о моем поведении, что легче всего достигнуть раздачей брошюры. А это поведение, как и поведение всякого профессора в настоящий момент, несомненно, становится предметом общественного обсуждения, хотя обсуждающие не имеют для этого необходимых данных. Чувствуется, что у окружающих готово сорваться или слово незаслуженного, глубоко несправедливого упрека, или (что при некоторых условиях еще обиднее) слово незаслуженной похвалы, чувствуешь, что в вихре происходящей сумятицы, при близоруком, пристрастном и трафаретном отношении многих из окружающих к поступкам других лиц, а в особенности, к мотивам этих поступков (мотивам, в сущности, никому из «судей» неизвестным), складываются мнения и с легким сердцем произносятся приговоры бесконечно несправедливые. Ввиду всего этого и возникает глубокая внутренняя потребность сформулировать свои настоящие, глубоко продуманные и прочувствованные взгляды и убеждения. Чтобы дать понятие о том, насколько поверхностно, легкомысленно, несправедливо и обидно отношение к университетским делам прессы и публики, достаточно указать, что в обществе распространено мнение, будто «подача» или «не подача» в отставку кем-то из профессоров есть признак принадлежности к «левым» или «правым». Будто бы нет на свете людей, одинаково далеких и от «правых», и от «левых», и от «средних» людей, которые живут совершенно в иной плоскости, чем те, к которым можно приклеить какую-либо общепринятую этикетку, точно бы известная «окраска» убеждений непременно выражается определенным актом? Более того, находятся люди, настолько нечуткие и настолько непроницательные, что они решаются, например, «неподачу» в отставку квалифицировать как поступок трусливый, некрасивый, безнравственный и т. п., а другие, вроде пишущих в «Новом Времени» и «Московских Ведомостях», готовы приветствовать этот акт, как знак полного одобрения всех министерских циркуляров... Молчание принято считать знаком согласия, а потому я не хочу молчать. Как создалось современное положение? Попробую изложить его с полной объективностью. Смотря вполне беспристрастно, мы должны придти к выводу, что ни студенты, ни профессура, ни начальство не стояли на практической точке зрения, то есть не стремились к тому, чтобы мирно кончились возникшие трения, чтобы путем взаимных уступок пустить в ход поврежденную машину. Во имя принципов принимались, может быть, вполне последовательные с известных точек зрения, но вполне непрактичные решения, во имя принципов приносилось в жертву мирное течение повседневной трудовой жизни. Не будучи знаком с деятельностью партий и с политическими соображениями, и даже не интересуясь ни тем, ни другим, я, быть может, совершенно не знаю и не понимаю истинного значения и истинных причин происходящих событий. Быть может, лишь через несколько лет в официальных архивах, воспоминаниях и исповедях современных общественных деятелей беспристрастный историк найдет истинное объяснение происходящих событий. Я могу лишь сказать, как они рисуются мне в схематической форме. Мирные демонстрации по случаю смерти Льва Толстого вызвали со стороны администрации некоторые стеснения, наложившие оттенок какого-то «инцидента» на событие, которое при нормальных условиях должно было быть лишь всенародным горем. Так, например, были запрещены некоторые собрания в память Толстого. Учащаяся молодежь, со своей стороны, соединила чествование этой памяти с уличными процессиями и требованиями отмены смертной казни, в чем администрация усмотрела преступное деяние, предусмотренное положением об усиленной охране, и применило к участникам суровые карательные меры. Тяжесть административных взысканий и самая форма их наложения привели в раздражение учащуюся молодежь, но естественный конец семестра и Рождественские каникулы не дали этому раздражению разыграться в осеннем семестре. Однако люди дальновидные предсказывали, что весенний семестр будет бурным. Я лично не верил этому, чем еще раз доказал свою неосведомленность в подобных вопросах. Начало весеннего семестра ознаменовалось неожиданным постановлением Совета Министров, лишившим студентов права их законных, университетской администрацией разрешаемых, собраний. Это вызвало забастовку, блестяще проведенную таким способом (без общей сходки), который показал, что студенчество хорошо организовано и слушается своих вожаков чисто по-солдатски: не рассуждая и не считаясь с личными убеждениями, ибо нельзя допустить, чтобы личным убеждением всех было, что надо сорвать семестр. Пунктуальное применение полицией постановления Совета Министров относительно принятия быстрых и решительных мер к прекращению сходок и выяснению личностей участников вызвало почти непрерывное присутствие полиции в стенах университета, за исключением некоторых отдельных учебно-вспомогательных учреждений. Некоторые из организаторов забастовки позволили себе хулиганские поступки, именуемые «обструкцией». Готовность всего студенчества бастовать по приказу сравнительно небольшой группы активных забастовщиков является, на мой взгляд, одной из коренных и, быть может, наиболее трудно устранимых причин трагизма создавшегося положения. Полиция принимала столь деятельное и непосредственное участие в ходе университетской жизни, что явилось вполне обоснованным квалифицировать создавшееся положение как «двоевластие'», Сознание невозможности исполнять свои административные обязанности в столь ненормальной обстановке вызвало со стороны университетской администрации подачу прошений об освобождении от административных должностей с оставлением в должностях профессорских.

Считаю необходимым сделать здесь некоторое отступление от лаконической формы изложения, чтобы разъяснить одно весьма важное обстоятельство. Для некоторых профессоров, которые, подобно мне, не состоят членами советской Комиссии и не имеют иного общения с коллегами на почве университетских дел, кроме заседаний Совета, столь важное решение, как выход в отставку президиума, явилось полной неожиданностью. Достаточно сказать, что сначала я прочитал в газетах слух о том, что таковая отставка предполагается, а потом (в тот же день) получил повестку о том, что в заседании Совета предполагается «заявление» ректора, помощника ректора и проректора. Решение этих лиц о сложении с себя административных обязанностей предполагалось представить Совету в начале заседания, как уже готовое, окончательное и бесповоротное, и не явилось результатом обсуждения в Совете создавшегося положения. Таким образом, какие-либо иные практические выходы из положения, кроме уже свершившегося, были для Совета невозможны, и он мог только «присоединиться к мотивам» своих глубокоуважаемых избранников, что он и сделал. Министерство Народного Просвещения пожелало покарать лиц, просивших об освобождении от административных должностей, и отрешило их от профессорских должностей, причем, кажется, по отношению к прослужившему 30 лет проф. М. А. Мензбиру, такое распоряжение есть недоразумение. В ответ на это распоряжение некоторые профессора подали немедленно прошения об отставке. В течение ближайших дней к ним присоединились другие (всего 18 из 91), и перед каждым членом профессорской коллегии встал мучительный вопрос: «что делать?» Вопрос этот, конечно, прежде всего, должен решаться каждым в самых глубоких тайниках его души, но мы дожили до такого времени, когда наши факультетские и советские собрания превращаются в сцены публичной исповеди, сцены тяжелые, но и глубоко поучительные. Мотивы тех профессоров, которые приняли решение выйти в отставку, глубоки, нравственно высоки и несут характер громадной жертвы во имя убеждений, так что неудивительно, что не только товарищи по университету относятся к их поступку с чувством глубокого уважения, как к акту совести, но и широкая публика венчает их поступок ореолом героизма и красоты. Но когда мы квалифицируем поступок группы лиц как хороший, честный, благородный, то, вследствие легко проглядываемой логической ошибки, мы склонны поместить всех, такого именно поступка не совершивших, в категорию противоположную первой по нравственным качествам, снабдив их нелестными эпитетами. Прием этот совершенно понятен и ведет к грубым, непростительным ошибкам. К сложнейшим вопросам этики и убеждений нельзя применять принципов простой дихотомии определительных таблиц искусственной классификации. Нельзя делить людей по одному внешнему акту («подал» — «не подал», а почему - неизвестно), не считаясь с мотивами. Затем необходимо помнить, что есть люди, которые не подходят ни к одной из общепринятых категорий, даже к таким широким, как «правые» и «левые». Если же прибавить к этому, что в вопросах классификации людей по категориям и снабжения их этикетками судьями являются люди из публики, часто не имеющие ясного понятия об университетском вопросе, а также газетные профессионалы, для которых сложнейшие вопросы о мотивах поступка решаются одним взмахом пера с точки зрения «направления» газеты, то станет ясно, насколько тяжко сталкиваться с суждениями публики и некоторых органов прессы человеку, стоящему близко к делу, о котором идет речь, человеку, выстрадавшему свое решение путем глубокого всепроникающего анализа, вскрывшего при этом все стороны своей психики. Великой нравственной поддержкой в тяжелом горе по разрушению университета были заявления подающих в отставку товарищей, что они считают это дело личным делом, делом личной совести каждого, а с этой точки зрения тот, который признает, что уходить не следует, может быть так же прав, как и тот, который признает, что это делать следует. Есть, однако, случаи, когда в своих поступках приходится отступать от личных убеждений: это случаи коллективного решения. При всяком коллективном решении человек перестает быть самостоятельной личностью, а становится составной частью коллективного организма, индивидуальность тонет в волне коллективизма. И я признаю, с общественной точки зрения, возможность таких коллективных решений, их значение и силу... Но в данном конкретном случае ставить вопрос о коллективном решении считалось совершенно немыслимым. Наши поступки должны быть результатом нашего глубокого внутреннего убеждения, а не результатом соображений личной материальной выгоды, личного практического удобства. Возможны, однако, случаи, когда человек, при самом горячем желании поступить по внутреннему убеждению и исполнить свой нравственный долг, станет в трагическое положение вследствие полной невозможности сделать это. Это будет в том случае, если долг человека складывается из нескольких моментов, если у человека есть долг перед разными лицами, делами, учреждениями. Бывает так, что выполнить долг по всем пунктам одновременно нельзя, так как одно исключает другое. Поясним примером. Положим, у профессора есть долг перед товарищами, требующий ухода в отставку потому, что они ушли. Но у него есть долг перед учениками, которые не могут работать без его руководства, как профессора, долг перед наукой, разрабатывать которую он не может без университетской лаборатории, долга перед самой лабораторией, кабинетом, музеем, которые требуют его неусыпных забот. Я не говорю еще об одном долге - долге перед семьей, во-первых, потому, что есть одинокие, а во-вторых, чтобы не сказали, что материальное благополучие семьи есть в то же время и личное благополучие. Итак, долг перед семьей, как он ни велик в иных случаях, исключим из нашего рассуждения. И все-таки выходит, что, признав за долг перед товарищами выход в отставку, профессор тем самым нарушает долг перед учениками, перед наукой, перед научным учреждением. Обозначим величину долга в виде определенной силы тяжести и назовем долг перед товарищами а, долг перед учениками Ь, долг перед наукой и научным учреждением через с. Решение вопроса сравним с колебанием весов в ту или другую сторону, причем условия задачи требуют, чтобы на чашку, где лежит величина а, не помещались величины b и с. Решение вопроса в пользу а возможно только при условии а > b + с, т. е. долг перед товарищами больше суммы долга перед учениками и учреждениями. При этом ясно, что стоит только величине b или величине с в отдельности быть равной величине а, то при всякой, даже самой малой величине другого слагаемого приведенное выше неравенство нарушится в обратном смысле, т. е. b + с перетянут а.

Почему же, спрашивается, считается честно выполняющим свой долг только тот, у кого сумма долга перед учениками, наукой и научным учреждением меньше долга перед товарищами? Совесть у человека чиста, когда его весы не фальшивят, и когда при взвешивании не подкидываются тайком какие либо неизвестные гирьки и вообще нет приемов обвешивания. А величина грузов а, Ь, с от чести и совести человека не зависит. Напомню, что для иных громадным грузом является отсутствующее в нашем примере d, третье слагаемое на чашке, противоположной а, — долг перед семьей. Итак, если те, которые выходят в отставку, признаются поступающими по долгу, по чести и по совести, то и те, которые остаются, имеют такое же право на признание их поступка таким же исполнением долга, таким же делом чести и совести. Если мы, для полноты нашего анализа, сделаем гипотезу, что можно допустить существование людей, которые делают что-либо не по убеждению, не по совести, а из соображений карьеры, успеха, личной материальной выгоды, страха перед кем-либо, боязни осуждения, стремления к популярности и т. п. иных не нравственных побуждений, то мы должны признать теоретическую возможность существования таких лиц и среди «подающих», и среди «неподающих». Я, конечно, убежден, что в действительности среди глубокоуважаемых товарищей нет никого, к кому можно было бы применить это вымышленное предположение. Позволительно остановиться и на взглядах на самый акт подачи в отставку. Взгляды эти могут быть разные. Быть может, мой далеко не всеми разделяется, но я имею его с юношеских лет, и с ним умру. Я считаю, что ни при каких обстоятельствах не следует покидать своего поста, пока самое пребывание на нем не потеряло своего смысла или вследствие моей собственной неспособности делать свое дело, или вследствие того, что не зависящие от меня и неустранимые обстоятельства не дают мне выполнить своего долга. С моей точки зрения, менее всего допустим уход откуда бы то ни было в виде протеста против чего бы то ни было. Наоборот, если я протестую, то я это должен делать на своем посту. Пусть мне отдадут приказание, выполнение которого я считаю нечестным. Из-за этого я не уйду, но приказания не исполню. Меня могут удалить силой, но сам я не уйду. Обращаясь специально к профессорским обязанностям, я считаю, что пока профессор может работать в научном учреждении, и пока он может принести какую либо реальную пользу этому учреждению, он имеет полное нравственное право оставаться на своем посту, хотя бы он остался один во всем университете, ибо нравственное качество поступка совершенно не зависит от того, сколько людей поступает таким же образом. Взгляды на задачи профессорской деятельности могут быть разные. Я лично посвятил всю свою жизнь университету исключительно ради того, чтобы заниматься зоологией и посильно помогать другим заниматься тем же. Быть выразителем каких либо политических идеалов и общественных настроений, я задачей профессора, как такового, не считаю. А между тем общество привыкло видеть в университете своего рода политический барометр, показатель общественных настроений, а не только высшее научное и учебное учреждение, призванное исполнять бесконечно сложные, бесконечно трудные задачи,. Общество признает за университетами и другими высшими учебными заведениями громадное общественное значение, и что это в настоящее время фактически так, этого отрицать нельзя; университет действительно является барометром, и притом весьма чувствительным барометром, общественных настроений. И притом общество желает, чтобы университет был чувствителен в этом отношении. Именно теперь, в настоящий не только тревожный, но и трагический момент, мне пришлось от людей неуниверситетских, от рядовых представителей «общества» в широком смысле слова, слышать мнение такого рода: «кому же, как не чуткой молодежи быть наиболее отзывчивой на общественные и политические настроения, кому же, как не профессорам, вести за собой общество?» — Пока такие взгляды будут в обществе, Россия будет жалкой, некультурной страной без настоящей высшей школы. Ведь надо помнить, что если студент всецело отдается ученью, а профессора - науке и ее преподаванию, то у них не должно остаться никакого запаса свободной энергии на иные интересы и дела. Идеалом должен быть Архимед, который в момент взятия Сиракуз врагами занимался математикой, и воину вражескому, вбежавшему с мечом, сказал: «Noli tangere circulos meos!» А общество, которое в своей среде не находит достаточного количества людей, которые бы серьезно занимались общественными и политическими вопросами, и отвлекает для этой цели высшую школу от ее великого прямого дела, такое общество не заслуживает того, чтобы его вели вперед. Общество и интересуется-то университетом, прежде всего, и больше всего, не как научным центром, а как центром общественных настроений и волнений. В мирное время услышите ли вы расспросы об университете, спросит ли вас кто-нибудь о купленных библиотекой книгах, о приборах и коллекциях, обогативших кабинеты, о препаратах, сделанных в лабораториях? Никогда. Говорят в обществе о чем угодно, только не об университете. Но стоит начаться «беспорядкам», как университет становится предметом общественного внимания, нездорового любопытства, сплетен и пересудов. Итак, общество наше привыкло смотреть на университет как на центр политической жизни и общественных течений, и прочность такого взгляда в обществе и студенчестве есть одна из трагических сторон и одно из проклятий университетского вопроса. Наука — это нечто настолько великое, высокое, всеобъемлющее, что служить только ей - значит выполнить задачу целой жизни для отдельного человека, значит исполнить свое высшее и конечное назначение для любого учреждения. Люди, не работавшие научно, не могут себе представить, какой полноты напряжения всех человеческих сил требует настоящая научная работа, йе же тут время, где силы заниматься чем-либо другим? Если университет только для науки, то, конечно, эта наука в университете должна быть абсолютно свободна. В строго научной форме и с чисто научными целями с университетской кафедры могут быть высказываемы любые взгляды, и никакой опеки, никакого контроля тут быть не должно. Доведенные до абсурда примеры такой опеки мы видим в ставших историческими мероприятиях против свободы преподавания гг. Рунича и Магницкого [1].

Между наукой и правительством в моем утопическом идеале должна бы существовать только одна форма взаимоотношений: правительство дает на нужды науки возможно большее количество денег, а затем — наука не касается правительства, а правительство не касается науки. Полная свобода науки и полная свобода от политики — вот истинный девиз университета, до сих пор не вполне признаваемый нашим обществом. А долг профессора только в следующем: профессор должен всеми силами своего ума и воли содействовать развитию науки и усвоению ее учащимися - и только. Служить только науке настолько трудно, что если профессор сможет совершить этот подвиг, то это будет лучшим воспитательным примером для молодежи. На своем посту он должен оставаться, не смотря ни на какие обстоятельства, пока имеет силы и возможность работать. 7 февраля 1911 г. Ну, нужно дух перевести! Поразительный документ! Это 1911 год. Участники этих драматических событий, естественно, не знают, что их ждет. А мы-то знаем. Знаем, что в 1914 г. началась ужасная война. В результате обрушилась государственная структура. В 1917 г. отрекся от престола Николай II, произошла революция. Власть захватили большевики. В Московский Университет стали возвращаться многие, ушедшие из него в 1911 г. Им было куда возвращаться. Это, среди прочего, следствие поступка Г. А. Кожевникова. Но то, что ожидало их всех в дальнейшем, было непредсказуемо. Университеты страны оказались под властью невежественной и агрессивной толпы — «демократии", когда недоучившиеся студенты и их вожди голосованием определяли судьбы профессоров. Для Г. А. Кожевникова «восхождение на Голгофу» продолжалось до 1929 г., когда Г. А. Кожевников был изгнан из университета «за незнание марксистской диалектики». Изгнан профессор, заведующий кафедрой Зоологии беспозвоночных. С 1904 г. он был также директором Зоологического музея и, среди прочего, добился строения нового здания музея. Он был одним из создателей Сухумского обезьяньего питомника, Косинской биологической станции вблизи Москвы. Был инициатором и организатором в России и СССР изучения биологии малярийного комара и др. насекомых - переносчиков заболеваний. Его учениками были выдающиеся деятели — профессора Л. А. Зенкевич, С. С. Туров, С. И. Огнев, А. Н. Формозов, В. Г. Гептнер и др. Он был выдающимся лектором [3,5]. Он сделал важные научные открытия в анатомии и физиологии насекомых и по-новому объяснил поведение и общественную организацию жизни медоносных пчел. Его классические работы об эволюции медоносных пчел и их инстинктах продолжают оставаться непревзойденными в мировой пчеловодной литературе. По богатству идей, гипотез и концепций они не имеют себе равных и по сей день. Экспериментальную пасеку в Измайлове, славившуюся музеем и лабораторией, Кожевников (он был ее директором с 1910 по 1920 гг.) превратил в научно- образовательный центр мирового уровня. Без преувеличения можно сказать, что Кожевников заложил биологические основы современного практического пчеловодства. Биолог-эволюционист, Конец 1920-х - начало 1930-х гг. В первом ряду Г. Г.Абрикосов и Г.А. Кожевников. Крайний слева в верхнем ряду — Г. М. Беляев (один из первых директоров беломорской биостанции МГУ, впоследствии известный океанолог). Рядом с ним Л. Б. Левинсон. Крайний справа —доцент Ф. А. Лаврехин теоретик и экспериментатор - таким он вошел в историю отечественного и мирового пчеловодства. Г. А. Кожевникову посвящено много публикаций. Некоторая их часть перечислена в Приложении. В статье [2] рассказано: «На лекции Кожевникова приходили не только студенты-биологи, но и студенты других факультетов и даже других вузов. Среди них - студент кафедры Частного земледелия Московского сельхозинститута Николай Вавилов — будущий выдающийся ученый-биолог. Его потрясла лекция „Будущее человека", прочитанная Григорием Александровичем в Политехническом музее. „Глубокоуважаемый профессор! Прослушав Вашу лекцию, я был поражен той перспективой будущего, которую Вы изобразили. Я понял из Вашей лекции, в каком хаосе познания бродили мы...
– писал он Кожевникову в 1909 г. — Явилось сильное желание... выяснить себе, как жить сообразно требованиям биологии, захотелось разобраться в вопросах о вырождении человечества. Общее естествознание, проходимое нами в высшей школе, почти не дает ответа на затронутые Вашей лекцией вопросы". Вавилов просил Кожевникова помочь советами и рекомендациями. Профессор подробно ответил студенту, и вскоре получил от него письменную благодарность „от себя и от лица товарищей по самообразованию"» (архив Г. А. Кожевникова в МГУ).