— Не совсем понимаю, сэр, — Ардиан заставил себя смотреть прямо в блинообразное лицо зама по режиму, — если вам так нравится подвергать заключенных пыткам, почему вы уговариваете меня написать чистосердечное признание?

Толстый Фред пожал плечами.

— Потому что одно вовсе не исключает другого. Я знаю, что ты убил Мустафу, и знаю, как ты это сделал. Ты поймал ядовитого паука и посадил его в пустое яйцо ржавки, чтобы он не убежал раньше времени. Потом подбросил яйцо в ботинок Мустафы — как ты смог подобраться к нему так близко, я не понимаю, но ты мне об этом непременно расскажешь. Когда Мустафа сунул ногу в ботинок, он раздавил яйцо и паук немедленно укусил его. Что ж, в изобретательности тебе не откажешь, Хачкай. В твоем досье говорится, будто тебя выслали из Франции за воровство в супермаркетах, но чутье подсказывает мне, что это не самый тяжелый твой грех…

Ардиан не ответил. «Все, что вы скажете, может быть использовано против вас» — эта фраза часто повторялась в боевиках, которые так любил смотреть Раши. Правда, там говорилось также: «У вас есть право хранить молчание», а этого права Толстый Фред ему предоставлять явно не собирался.

— Так вот, Хачкай, ты можешь взять ручку и описать это во всех подробностях. Обещаю, что в этом случае я не стану тебя убивать. Понимаешь, грань между жизнью и смертью очень тонка. Если на твои яйца подать ток в двести двадцать вольт и не отключать его две минуты, ты гарантированно сдохнешь. А если шестьсот вольт в течение десяти секунд, то ты получишь всего лишь яйца вкрутую. Свое-то удовольствие я в любом случае получу. А вот тебе есть над чем подумать…

— Вы не сделаете этого, сэр, — твердо сказал Ардиан. — Вы же христианин и не возьмете грех на душу. А казнить невинного, сэр, большой грех.

Толстый Фред неожиданно поднялся и, опершись об опасно хрустнувший стол, наклонился к нему:

— В этой комнате вообще нет невинных, парень. Здесь сидят двое убийц — только один из них грязный мусульманин, зверь в человеческом обличье, а другой — Нимрод, сильный зверолов перед Господом. Я же говорил тебе — ты ошибаешься, думая, что имеешь дело с чистенькими европейцами вроде тех, которых видел в Париже или где ты там чистил супермаркеты. Я торчу в гребаной Северной Африке не потому, что мне нравится здешний климат, а потому, что на войне не выбирают, где сражаться. Я солдат, Хачкай, рядовой великой войны цивилизации с варварством. И я не пожалею ни тебя, ни таких, как ты, и мне плевать, сколько грехов будет у меня на душе. Потому что Господь мой простит меня за то, что я убивал во имя Его!

Он налил себе бокал оранжада и жадно выпил. На красном, обгоревшем на солнце лице немедленно выступили крупные капли пота.

— Бери ручку и пиши, Хачкай. Расскажи о том, как ты посадил паука в яйцо. Это наверняка было непросто, правда? Не забудь написать и про то, как ты залил уксус в бутылку из-под пива. Заодно, кстати, можешь объяснить, чем тебе так досадили эти Сестры. Они же, кажется, даже трахнуть тебя не успели…

— Сестры досаждали не только мне, сэр. Но я никого не убивал.

Толстый Фред порылся в ящике стола и вытащил оттуда белый носовой платок размером с наволочку для подушки. Промокнул лоб.

— Я предполагал, что ты можешь оказаться упертым парнем, Хачкай. Что ж, у тебя будет время поразмыслить. А пока будешь размышлять, помни, что я говорил тебе о грани между жизнью и смертью.

Он нажал кнопку, и за спиной Ардиана бесшумно открылась дверь.

Его заперли в маленькой комнате с сырыми стенами из неоштукатуренного цемента. На потолке — забранная частой решеткой слабая желтоватая лампочка, в углу — зловонная дыра, у стены бугристый, набитый соломой напополам с блохами матрас. Стены комнаты были испещрены надписями на арабском языке, абсолютно непонятном для Ардиана.

Спустя несколько часов после первого допроса у Толстого Фреда Хачкаю принесли еду. Она ничем не отличалась от той, которой кормили в бараках — жидкая похлебка с волокнистыми кусками безвкусного мяса, жесткий рис и черствая лепешка — но, съев ее, Ардиан сразу же почувствовал себя плохо. Он попытался сразу же избавиться от съеденного, согнувшись над дырой и засунув два пальца в рот, но большого облегчения не ощутил. Живот крутило так, словно там поселилась обезумевшая белка вместе со своим колесом. В горле застрял распухающий с каждой минутой комок, ноги стали ватными и слабыми. Хачкай повалился на матрас и прижал колени к груди.

«Меня отравили, — равнодушно подумал он. — Видно, Толстый Фред понял, что я все равно ни в чем не признаюсь, а доказательств у него нет. И решил от меня просто избавиться…»

Как ни странно, он совсем не боялся. Возможно, истратил весь запас страха во время допроса, а может быть, слишком быстро ослаб и перестал воспринимать реальность всерьез. «Это фата-моргана, — шептал у него в голове чей-то вкрадчивый голос, — просто иллюзия… тебя здесь нет, ты далеко от этого сырого подвала, от лагеря Эль-Хатун, да, может, и лагеря такого и нет вовсе… и когда все кончится, ты откроешь глаза и увидишь над собой зеленые глаза Миры… и почувствуешь не отвратительную вонь отхожего места, а запах ее духов и горячего тела…»

Ардиан поверил бы этому голосу, если бы не страшная резь в животе. Зачем нужна фата-моргана, которая выжигает внутренности каленым железом?» Просто я умираю, — сказал он голосу, — а ты пытаешься меня успокоить. Но я не боюсь, только хочу, чтобы все поскорее закончилось… чтобы прекратилась эта раздирающая изнутри боль…»

К вечеру резь в желудке немного прошла, но начался жар. Ардиан с удивлением увидел, что стены камеры ритмично вздуваются и опадают, как стенки некоего чудовищного желудка. Желтая лампа на потолке вдруг стала солнцем, маленьким, но очень горячим; Ардиан пытался скрыться от его палящих лучей, забравшись под матрас, однако жгучие лучи лампы проникали даже сквозь солому и оставляли на теле болезненные ожоги. В какой-то момент Хачкаю показалось, что он может спастись, если залезет в зловонную дыру в углу; к счастью, силы совсем оставили его и он потерял сознание на полпути к своей цели, прямо на мокром цементном полу.