— Нашла чему умиляться! — сурово сказала Блажена. — Кто знает, из какого дома они унесли все это, уморив хозяев в газовой камере.

— Скоро все это у них разнесут в щепы, — согласилась Галачиха. — Теперь уж недолго ждать.

— Оставьте вы ее, — примирительно заметила Ева Казмарова. — Она ведь у нас молоденькая и еще дурочка, верно, Мильча?

Мильча зарделась.

— Да я только так, — сказала она виновато. — Наверно, приятно жить в такой комнате. Я себе этого уже и представить не могу.

— Будут и у нас снова комнаты, — вмешалась Кето. — Еще лучше, чем были. Все будет. Но чехи — нетерпеливый народ, я их знаю.

Грохот и гудки проезжающих поездов — ах, как хорошо они были слышны в лагере Равенсбрюк! Этот шум был теперь тоже иной, весенний. Когда же мы наконец сядем в поезд и поедем домой? Уже третью весну встречает Блажена в лагере! Но нынче что-то меньше проходит поездов, и идут они осторожнее, чем прежде.

Когда Блажена работала в ночную смену, ей страшно хотелось, чтобы была воздушная тревога. Мать, правда, волновалась, — ведь она в бараке, а дочь в цеху, не лишиться бы дочери! Рев сирен наэлектризовал Блажену. Уу-у, уу-у! Свобода не поет соловьиным голосом, это Блажена уже знала. Рев сирен был хриплым предрассветным петушиным пением. Уу-у, уу-у! Узницы нарочно прикидывались перепуганными, чтобы усилить панику среди нацисток. Эсэсовки безумно боялись налетов. Избить изголодавшуюся, слабую, как муха, узницу — на это у них хватало духу, а вот перед советскими летчиками они пасовали. Всюду сразу тушили свет — и прощай тюремная дисциплина! Узницы кидались к окнам, распахивали рамы, свежий воздух лесов и озер проникал в барак, как привет издалека, и девушки жадно вдыхали этот воздух, высунувшись из окон и слушая гул самолетов. Высоко над их головами проносились вестники свободы.

Работа на заводе шла с перебоями. Третья империя разваливалась. Русские вошли в Братиславу. Девочки, они уже в Вене! Осаждают Баутцен! Идут на Берлин! Мильча с восторгом приносила всё новые вести. Дисциплина на заводе трещала, как лед на мекленбургских озерах, и Мильча сейчас занималась тем, что из отходов металла вытачивала игрушки для детей мастеров. Наступила весна, у Блажены были именины, Кето подарила ей платочек, полученный в обмен на ломоть хлеба. Незадолго до пасхи узницы устроили в бараке генеральную уборку и, когда белили стены в бараке, припрятали немного мела, чтобы перед самым праздником начистить свои башмаки на деревянной подошве. Была весна, но лагерное начальство стало свирепее, власть тьмы не хотела сдаваться: еще в страстной четверг в газовую камеру отправили семнадцать обессилевших женщин.

Крематорий в Равенсбрюке работал с полной нагрузкой; запах горелых костей, кожи, волос разносился далеко по округе, смешиваясь с весенними ароматами, напоминавшими о далях, о надеждах и их свершениях…

Было утро страстной пятницы. Из окна цеха Мильча вдруг увидела великолепный автобус кремового цвета. Он приближался, громадный, новый и ослепительный на фоне серых красок и пятен камуфляжа. Да не один, а несколько! При виде их вспоминались беззаботные туристы в Альпах, комфортабельные международные отели, безупречная чистота.

— Да ведь это Красный Крест, девчата! Видите белые флажки? Неужто уже мир?

Женщины бросили работу и устремились к окнам. Было на что поглядеть. На радиаторах автобусов развевались белые флажки, и шли эти машины в сторону лагеря. В кабине сидели шоферы в скромной синей униформе и медсестры в шапочках и ослепительно белых халатах. Видны были удобные сиденья, обтянутые светлой кожей. Автобусы были пусты.

Можете себе представить, как шла работа в цехе все утро? Узницы чувствовали себя как на иголках. В полдень в цех вошла Ворона со списком в руке и что-то сказала мастеру. Он остановил машины, чтобы не было лишнего шума. Ворона стала вызывать узниц по номерам. В проход между станками выходили одни норвежки.

Ворона отвела их в контору, там выстроила в ряд и приказала:

— Поднимите юбки выше колен.

Женщины подняли длинные безобразные арестантские платья, и Ворона, переходя от одной к другой, отступала на шаг, прищурясь осматривала ноги, потом ощупывала их — нет ли отеков.

Узницы были в замешательстве. Одним из приемов лагерной системы, направленной на то, чтобы постоянно чем-нибудь мучить или изводить узников, было вечное секретничанье. Заключенным никогда не объясняли, что с ними делают и почему. Можно было только догадываться. Что сейчас выгоднее — оказаться больной или здоровой? Здоровой, здоровой, лишь бы не быть слабой и ненужной, ведь таких отправляют в газовую камеру! Правда, «нордическую расу» не истребляют в газовой камере… Но кто же нужен Красному Кресту? Больные или здоровые? Отбор был как-то связан с кремовыми автобусами, все чувствовали это, и в лагере нарастало возбуждение.

Норвежки вернулись в цех к концу смены, потом ушли на медицинский осмотр и вскоре, раскрасневшиеся от радости, прибежали взять efekty [89] и попрощаться. Были они хорошие подруги, всегда щедро делились с другими узницами посылками Красного Креста. Как же не порадоваться, что они едут домой! Это хороший признак, — видно, конец близок. Как же не порадоваться за норвежек… А нас вы оставите здесь?

Полупустые автобусы Красного Креста стояли у ворот лагеря, в них уселись счастливые норвежки, но все равно там еще оставалось много свободных мест. Из-за проволочной ограды выглядывали женские лица — одно изможденнее другого. Доктор Зденка тщетно пыталась поговорить с представителем Красного Креста. Не о себе, конечно: она бы все равно не оставила своих больных, а о том, что ведь в лагере много женщин, которые вполне транспортабельны: чешки, русские, украинки, югославки, польки, француженки. Жаль каждое неиспользованное место в автобусе. Бог весть что может случиться в лагере в последние дни его существования. Подумать только, эти машины ехали сюда, в такую даль, и уезжают полупустые! Но представитель Красного Креста не спрашивал мнения врачей, он имел дело только с эсэсовской комендатурой.

Водители уже запустили моторы. Машины, казалось, вздрагивали от нетерпения. Представитель Красного Креста стоял у одного из автобусов. Он уже собирался войти в машину, как вдруг сильно закашлялся: весенний ветер бросил ему в лицо клубы едкого черного дыма.

— Это из крематория, — быстро сказала в автобусе норвежская коммунистка и подошла к двери. — Увезите отсюда как можно больше женщин, — настойчиво продолжала она. — Спасите им жизнь! Здесь умирают не столько от болезней, сколько в газовой камере.