27 августа 1841 года Наталье Николаевне исполнилось 29 лет. Очевидно, день ее рождения отмечался в кругу близких родственников и, возможно, тригорских соседей, отношения с которыми постепенно налаживались.

Помимо альбома рисунков Н. И. Фризенгоф, по ее инициативе был собран альбом-гербарий. Ценность его заключалась в том, что под каждым цветком или травинкой Наталья Ивановна оставила имя нашедшего и дату. Поэтому стало известно, что кроме нее самой гербарий [130] собирали: Наталья Николаевна, ее дети, Александрина Гончарова и Анна Вульф.

Точная дата отъезда семейства Фризенгоф и тетушки Софьи Ивановны неизвестна. По всей видимости, они покинули Михайловское в последних числах августа.

В августе же была закончена и установка надгробия на могиле Пушкина. Рядом с ней находились могилы его родных:

• деда — Осипа (Иосифа) Абрамовича Ганнибала (1744–1806),

• бабушки — Марии Алексеевны Ганнибал, урожденной Пушкиной (1745–1818),

• матери — Надежды Осиповны Пушкиной, урожденной Ганнибал (1775–1836).

«Последний год ее жизни, когда она была больна несколько месяцев, Александр Сергеевич ухаживал за нею с такой охотой, что она узнала свою несправедливость и просила у него прощения, сознавалась, что она не умела его ценить. Он сам привез ее тело в Святогорский монастырь, где она похоронена. После похорон он был чрезвычайно расстроен и жаловался на судьбу, что она и тут его не пощадила, дав ему такое короткое время пользоваться нежностью материнской, которой до того времени он не знал»{672}, — вспоминала Евпраксия Николаевна Вревская.

«…Они (Пушкин и его мать. — Авт.) лежат теперь под одним камнем, гораздо ближе друг к другу после смерти, чем были при жизни», — напишет позднее у себя в дневнике приятель Пушкина, Алексей Николаевич Вульф, старший сын Прасковьи Александровны Осиповой.

С тех пор на гранитном цоколе беломраморного обелиска золотыми буквами сияет надпись:

так в августе 1841 года графиня Евдокия Ростопчина откликнулась стихотворением «Нашим будущим поэтам» на известие о гибели Михаила Юрьевича Лермонтова.

|

Князь П. А. Вяземский — А. И. Тургеневу.

«Жаль бедного Лермонтова. Я, кажется, не писал тебе о нем, но, вероятно, ты уже знаешь, что он был на дуэли убит Мартыновым на Кавказе. Я, говорю, что в нашу поэзию лучше целят, чем в Луи Филиппа. Тут промаха не дают: Цесаревич говорил Мятлеву (тоже поэту. — Авт.): „Берегись, поэтам худо, кавалергарды убивают их (Мартынов — кавалергард, как и Дантес), смотри, чтобы и тебя не убили“. „Нет, — отвечал он, — еще не моя очередь“»{673}.

Да, трагическая цепочка больше походила на очередь. Оставалось только ждать — кто следующий?..

Можно лишь догадываться, в каком тягостном расположении духа находилась Наталья Николаевна в эти дни. Свидетельством тому — ее сентябрьские письма.

Н. Н. Пушкина — Д. Н. Гончарову.

«3 сентября 1841.

Отчаявшись получить ответ на мое июльское письмо и видя что ты не едешь, дорогой брат, я снова берусь за перо, чтобы надоедать тебе со своими вечными мольбами. Что поделаешь, я дошла до того, что не знаю к кому обратиться. 3000 рублей это не пустяки для того, кто имеет всего лишь 14 000, чтобы содержать и давать какое-то воспитание четверым детям. Клянусь всем, что есть для меня самого святого, что без твоих денег мне неоткуда их ждать до января и следственно если ты не сжалишься над нами, мне не на что будет выехать из деревни. Я рискую здоровьем всех своих детей, они не выдержат холода, мы замерзнем в нашей убогой лачуге.

Я просила тебя прислать мне по крайней мере 2000 рублей не позднее сентября, и очень опасаюсь, что и этот месяц пройдет вслед за другими, не принеся мне ничего. Милый, дорогой, добрый мой брат, пусть тебя тронут мои мольбы, не думаешь же ты, что я решаюсь без всякой необходимости надоедать тебе, и что, не испытывая никакой нужды, я доставляю себе жестокое удовольствие тебя мучить. Если бы ты знал, что мне стоит обращаться к кому бы то ни было с просьбой о деньгах, и я думаю, право, что бог, чтобы наказать меня за мою гордость или самолюбие, как хочешь это назови, ставит меня в такое положение, что я вынуждена делать это.

Твое письмо к Носову было безрезультатным, и более того, сделало нас мишенью насмешек со стороны Вяземского, которые хотя и были добродушными, тем не менее поставили нас перед ним в крайне затруднительное положение. Ты знаешь, я полагаю, что Сашенька заняла у него 375 рублей. Как только твое письмо к Носову было получено, она страшно обрадовавшись, тотчас послала его Вяземскому, прося его получить деньги, которые Носов должен был нам вручить, и вычесть сам, что ему следовало получить. Но с последней почтой мы получили печальные известия, что Носов не признает себя твоим должником и наотрез отказался дать деньги. Так что ради бога найди другой способ, чтобы вывести ее из затруднительного положения. Ты ей должен в настоящее время за три месяца, а кредиторы забрасывают ее письмами. Одному только Плетневу она должна 1000 рублей, и срок уже прошел. Имей жалость к обеим сестрам, которым, кроме как от тебя, неоткуда ждать помощи. Рассчитывая только на твою дружбу, они не решаются поверить, что ты их покинешь в таком ужасном положении.

Прощай, дорогой брат, я так озабочена своими тревогами и денежными хлопотами, что ни о чем другом не могу говорить. Тем не менее я нежно целую тебя, так же сердечно как и люблю, не сомневайся в моей к тебе горячей дружбе. Целую твою жену; ты даже ничего не сообщаешь о ее родах. Не забудь поцеловать и детишек. Я полагаю, Маминька и Нина уже от вас уехали. Мои дети просят их не забывать ради бога, не заставляй их мерзнуть, а это будет так непременно, если ты не придешь нам на помощь. Не забудь, что я рассчитываю на твое обещание приехать сюда и помочь мне своими советами»{674}.