Она поглядела на него прямым, открытым взглядом, и решимость Карела исчезла бесследно. Он хотел рассказать ей о связи с Руженой Урбановой и тем самым предотвратить неприятности, которые могла доставить ему маникюрша. Несносное существо, и здесь нет от нее покоя. Вот уж не думал он, что Ружена поедет в Улы без него, — Ружена, которая апатично сидела дома, когда он не мог бывать с ней. («Если только она не врала, что сидит дома», — злобно подумал он.) С Руженой он познакомился, когда еще не знал Елены, и ничего Ружене не обещал. Все это теперь прочитанная книга. С Руженой кончено, и все будет в порядке… Так очень складно собирался Карел объяснить Елене. Но была тут еще одна загвоздка, и Карел вдруг неожиданно для самого себя повернул на сто восемьдесят градусов и с откровенностью, достойной лучшего применения, начал исповедоваться Елене о бедной барышне Казмаровой. Еленка, наверное, и не знает, почему было для него так важно, чтобы она поехала с ним в Улы…

— Чтобы провести ночь вместе, — просто сказала Елена. — Как ты думаешь, в отеле никто ничего не заметил?

— А также затем, чтобы положить конец этим нелепым домыслам насчет меня и Евы Казмаровой. (Елена не удержалась от смеха.) Мне хотелось, — объяснял Карел все более патетическим тоном, — чтобы его родители узнали девушку, которую он любит, и чтобы наконец отказались от глупых планов насильно женить его. Это же просто унизительно! Он не продает себя за место инженера в казмаровской красильне!

— Хорош дипломат! — поддразнила его Еленка. — Едет добиваться места у Казмара и берет с собой дочь Гамзы. Нас тут любят, как собака палку, — добавила она, вспомнив образное выражение нехлебской бабушки. — Особенно сегодня, после этой мятежной речи. Попал ты впросак, Карел. Твой папаша даже не пожелал поговорить со мной сегодня за обедом в клубе. Но ты не огорчайся. Твой профиль и твоя фигура от этого не станут хуже. Ты красивый, да, да, красивый.

— Вот и говори, что есть справедливость на свете! — пошутил слегка огорченный молодой человек. — Ты первая девушка, по отношению к которой у меня честные намерения, а ты меня этак высмеиваешь.

— Нет, я не высмеиваю. Ты для меня чужак.

— Как это — чужак?

— Да так. Как если бы в старые времена я была чешка, а ты немец, или я христианка, а ты турок.

— А разве она, эта чужая кровь, так уж плоха для любви? — произнес Карел, приблизив к ней свое лицо с отсветом жаркой страсти, лицо, с которым и впрямь нелегко расстаться девушке, будь это Ружена или Елена.

— Ну конечно, я не влюблюсь в нашего Станю! — засмеялась Еленка. — А ну, догони меня! — крикнула она и пустилась бежать.

Карела не раз раздражала склонность Ружены к трагизму, проявлявшаяся тем острее, чем реже они виделись, и ее привязанность, выраставшая пропорционально расстоянию между ними. Начинать с девушками легко, а вот попробуй избавиться от них! С Руженой это было изнурительно, как корчевание пней. Но Елена смотрела на эти вещи легко, она перепрыгивала через них, как теннисный мяч, падающий на другую сторону корта, и Карел терял уверенность в себе. Он догнал девушку, схватил ее за запястья так, что Елена даже сделала гримасу: «Пусти, больно!» Прося и приказывая, он говорил:

— Останься еще на одну ночь. Поедем утром. Устрой как-нибудь. Ты же можешь что-то придумать!

— Тише! — предостерегла его Еленка.

За соснами стояли Ондржей и Лидка. Он обнимал ее, и они целовались. Услышав шаги, Ондржей поднял голову и огляделся. Нет, это не был Францек. Карел и Елена уже исчезли из виду.

— Тоже парочка, — сказала довольная Еленка, когда они отошли, и с нежным смирением взяла юношу под руку. Но когда он начал снова уговаривать ее, ответила:

— И думать нечего! Мама сошла бы с ума. Ты еще меня не знаешь, я педант.

Уже давно жители горных селений, передав поклоны всем знакомцам, ушли к себе наверх по извилистым тропинкам. Уже давно дипломатические гости сидели в салон-вагоне, прицепленном в Драхове к будапештскому экспрессу. В Улах свертывали турецкий и все прочие флаги, мокрые от разразившегося дождя. Девушки торопливо надевали плащи, вскакивали в сигарообразные коляски мотоциклов, садились рядом с мужчинами, одетыми в кожу, и разъезжались во все стороны. Хойзлера, Тихую и Далешову с мужем паккард мчал в Прагу. Последние автобусы, увешанные людьми, отошли в фабричный поселок. Плотники разбирали трибуну. Первомайский праздник кончился. Впрочем, отзвуки его еще слышались в трактирах и распивочных за пределами «Казмарии», где не действовал сухой закон и начиналась веселая жизнь.

Над Улами вдруг стало просторно и тихо, светилось только третье от края окно во втором этаже административного корпуса, то самое освещенное окно, что злило супругу Казмара, сидевшую в своей вилле у леса. Даже в праздник не дает себе покоя!

Мамаши уже вынесли из стареньких автомобилей сонных детей и укладывали их в постель, уже на площадке для гулянья, с утра усыпанной пахучей хвоей, сейчас истоптанной и покрытой мокрыми бумажками, ларечники свертывали палатки, вытаскивали из земли колышки и снимали свой кочевой городок, а в фабричной столовой судомойки, бывшие прядильщицы, стучали посудой и ворчали, что они еще не обедали, а они ведь тоже люди, когда Колушек, закончив свой деловой день, поднялся по боковой лестнице — лифт сегодня не работал, — прошел знакомым коридором с резиновым звукопоглощающим настилом, убедился, что над дверью Хозяина не горит красный сигнал и, значит, можно войти, взглянул на свои ботинки, проверил, в порядке ли пробор, набрал в легкие воздуху и постучал.