И ведь, действительно! Когда мне потихоньку растолковали, и я въехал, то все стало просто и понятно — в напряженных боях над городом у летчиков нашего полка практически еще не было таких результативных атак, чтобы за три минуты сбить три самолета противника. И без потерь со своей стороны. Летчики еще такими результатами избалованы не были. Победы давались тяжело, бомбардировщики в строю огрызались дружным и плотным огнем бортстрелков, истребители противника тоже, в общем-то, не зевали и довольно эффективно отбивали наши атаки, связывали истребители боем и не допускали до своих бомберов.

Еще раз хочу сказать — наши летчики еще не умели четко и слаженно атаковать бомбовозы, сковывая, в тоже время, истребительное прикрытие противника. Уже хорошим результатом считалось предотвратить бомбовый удар по нашим позициям, а уж если были сбитые, это вообще о-го-го! А тут — раз! Атака пары и два самолета врага — в землю. Два! Атака другой пары и еще один враг без крыла. Было о чем поговорить. Кстати, бой видели и с аэродрома, самолетов, правда, видно не было, темно, но трассы и горящие моторы многие могли наблюдать. И теперь все считали себя свидетелями и горячо поздравляли нас с капитаном. К полковому начальству так, попросту, старались не лезть, так что все пришлось на нас. От всех щедрот мне досталось аж двести грамм водки, которые я и употребил под жареную свинину. Кормили все же очень хорошо.

От выпитого разбавленного спирта слегка зашумело в голове, стало тепло и радостно. Я улыбался, глядя на оживленно разговаривающих товарищей, на довольного комполка, который о чем-то шутил с полковым инженером. Все были довольны, все были веселы. Даже девчонки-официантки бегали и суетились вокруг нас как-то радостно и легко. Ну, и мне не грустить.

— Пойдем, лейтенант, покурим. — Толкнул меня в бок капитан Россохватский.

— Да я не курю…

— Пойдем, пойдем. Поговорить надо…

Мы потихоньку вышли под посвежевшее небо, отошли к пустовавшей сейчас курилке. Присели. Капитан сосредоточенно заклеил надорванную папиросу, прикурил и, выдохнув дым, приказал: "А теперь, лейтенант, рассказывай, что ты видел, как действовал, как маневрировал и стрелял. Все раскладывай по секундам".

Черт! Что он еще заподозрил? Судя по тому, что они с командованием полка и так собирались продвигать Туровцева по служебной лестнице, больших претензий к нему не было. Что же тогда? Начав плести словесные кружева, запинаясь (как же, волнуюсь ведь я) и подыскивая слова, я, глядя мимо капитанского плеча, начал его аккуратненько так прощупывать. Ах, вот оно что! А я испугался! Капитан действительно хотел понять, как мне пришло в голову такое построение атаки, и пытается разложить на элементы мои действия. Ну, это же совершенно другое дело! А капитан — настоящий командир и летчик. Только что-то новенькое заметил, и тут же — а как это повторить, как сделать это доступным другим пилотам, как взять на вооружение. Я расслабился, и разговорился. Мы еще довольно долго проговорили, папиросы на четыре, пока, наконец, комэска не хлопнул себя по колену и не скомандовал отбой.

— А ты, Виктор, иди спать в санчасть. Поступаешь в распоряжение доктора. Поправляйся, давай, быстренько. Сам видишь — дел по горло! И затеи твои интересные надо бы попробовать применить.

На том и разошлись.

Как я поступил в распоряжение нашего военврача, рассказывать не буду — долго это все и муторно. Надо сказать, военврач потрошил меня серьезно и вдумчиво. Перво-наперво, он вывалил мне агромадную претензию, что я, не спросясь у него, вчера поднял самолет в воздух. А если потеря сознания? Или еще что, что может закончиться летным происшествием или, упаси бог, небоевой потерей? Кто отвечать будет? Ведь к полетам ты не допущен еще. В общем, врач был, конечно, в чем-то прав. Это я и комэск накосячили. Левый был вылет, что уж там говорить, просто воздушное хулиганство.

Я долго расшаркивался, вилял хвостом, и делал чистые и виноватые глаза со слезой ребенка, за которую Ф.М. Достоевский хотел перебить весь остальной мир. В конце концов, врач оттаял и отпустил меня с миром на обед. После обеда пытка была продолжена, но показаний к немедленному кесареву сечению не было. С сожалением поцокав языком, наш коновал приказал мне и завтра считать себя прикомандированным к санчасти, а вот послезавтра он посмотрит и может чего разрешит. Нога, кстати, меня практически уже не беспокоила. Голова, впрочем, тоже. Я чувствовал себя абсолютно здоровым.

Делая совершенно невинное лицо, я, часика в четыре добрался до стоянок самолетов эскадрильи. Ребята были на задании, правда, одна машина стояла раскрытая и маслопупы что-то в ней дружно исправляли. А может быть и гробили. Шучу.

Поздоровался, спросил — не помешаю ли я гениям технической мысли, если тихо, мышкой, посижу в кабине. Оказалось, что нет. Усевшись, горизонта за капотом я не увидел. Вылез, нашел кусок брезента и чью-то робу, сложил в тючок и бросил в чашку сидения. Стало получше, но не совсем хорошо. Отвлек технарей и попросил поднять хвост самолета так, чтобы я смог бы видеть горизонт. Технари поняли, какую ошибку они допустили, разрешив мне сесть в кабину самолета, дружно взвыли, но было уже поздно. Под мои команды они, ухнув, подняли и занесли легкий хвост истребителя, я поймал в прицел стоящий рядом самолет и велел ставить хвост на ящики.

Полтора часа я молча сидел в кабине, теперь уже самостоятельно привыкая к расположению приборов, переключателей, разных вентилей, рукояток и прочих кнопок. Закрыв глаза, я на ощупь переключал тумблеры, шуровал газом и качал ручку управления. С управлением стало немного поясней, и значительно проще стало с содержимым щитка приборов.

Потом я достал из планшета наставление по воздушной стрельбе, выклянченное у зама комполка по воздушно-стрелковой службе, и углубился в него, время от времени поглядывая на стоящий рядом самолет через сетку прицела и соображая, какое надо брать упреждение и как по нему стрелять, если он будет маневрировать. Очень полезное дело, доложу я вам.