Шрифт:
— Идите сами!
Маргулиес не успел встать.
Мося быстро вскочил на ноги. Он опередил Маргулиеса.
— Сидите! — сердито закричал он. — Сидите! Я сам.
Мося решительно вышел из конторы, но через минуту влетел, задыхаясь, обратно и захлопнул за собой дверь.
За окнами слышались возбужденные крики и свист.
— Уй! Что там делается! Я только открыл рот про четыреста…
Мося сел в угол. Он был бледен.
— Идите сами, Давид Львович! — закричал он с отчаянием. — Идите сами! Они меня не слушают. Идите сами!
Маргулиес встал и вышел из конторы, хлопнув щеколдой.
Он остановился на пороге.
LXI
Толпа расступилась.
Он, не торопясь, пошел по направлению к машине. Ханумов стоял посредине настила, расставив короткие кривые ноги, и смотрел не мигая ему в глаза. Маргулиес вплотную подошел к Ханумову.
— Что же вы не начинаете? — сказал он обыкновенным тоном, подавая бригадиру руку. — Ноль часов пятнадцать минут. Времечко, хозяин, времечко.
Ханумов не спускал с него суженных, остановившихся глаз. При зеркально-гелиотроповом свете прожекторов его лицо казалось совершенно белым.
— Что там Мося треплется насчет нашей нормы, хозяин, — сказал он неузнаваемо тихим и сиплым голосом, — объясни, пожалуйста, будь добр! Какая норма?
Бригада обступила их молча.
— Норма от сорока до сорока пяти в час. Не больше четырехсот замесов в смену.
Глаза Ханумова стали еще напряженнее и уже.
— Костя — четыреста двадцать девять, мировой рекорд, а я после Кости — четыреста?
— Больше пока невозможно.
— Давид Львович, ты, наверное, смеешься?
— Вот чудак! Ты чудак человек, Ханумов. — Маргулиес близко заглянул ему в глаза нежными, близорукими глазами. — Больше четырехсот никак нельзя. Надо сначала проверить качество. Через семь дней раздавим кубики, посмотрим прочность, тогда — пожалуйста, хоть восемьсот… если качество позволит… Понятно?
— Косте можно, а мне нельзя? — с тупым упорством сказал Ханумов.
— Подожди.
— Давид Львович, пятьсот?
— Невозможно.
Ханумов хорошо знал Маргулиеса. Он понимал, что спорить бесполезно. И все же он упрямо повторил:
— Пятьсот.
— Нет.
Бригадир растерянно оглянулся по сторонам. Со всех сторон смотрели напряженные лица, неподвижные, ждущие глаза.
Подходили: Корнеев, Мося, Налбандов.
Ханумов искательно улыбнулся.
— Четыреста пятьдесят… хозяин?
Маргулиес замотал головой.
— Времечко, времечко…
— Четыреста пятьдесят?.
— Брось торговаться, Ханумов. Мы не на базаре. Задерживаешь работу. Времечко.
У Ханумова надулась шея.
— Пятьсот! — закричал он изо всех сил. — Тогда пятьсот — и ни одного замеса меньше. Пятьсот!
Он дрожал от бешенства и упорства.
— Не выйдет.
— Ты что… Ты что… — с трудом переводя дух, проговорил Ханумов. — Ты что, Давид Львович… Душу из меня хочешь вынуть? Хочешь меня осрамить перед людьми? Насмешку из меня сделать? Давид Львович! Ты ж меня знаешь… Ты меня знаешь, я тебя знаю. Мы ж с тобой вместе плотину клали. Вместе руки и ноги морозили…
Налбандов стоял, заложив руки за спину, упираясь задом в палку. Он насмешливо и внимательно щурился.
Маргулиес резко мотнул головой.
— Товарищи! Ребята! — закричал Ханумов с надрывом, весь подергиваясь. — Бетонщики первой непобедимой! Вы видите, что над нами делают?
Бригада угрюмо молчала.
— Давид Львович! Товарищ начальник участка! Маргулиес! Будь человеком. Будь настоящим человеком. Пятьсот!
— Не валяй дурака, Ханумов, — с досадой заметил Маргулиес. — Не выйдет дело. Начинай смену.
— Не выйдет? Не выйдет?. Тогда…
Ханумову трудно было говорить. Он рвал на себе ворот рубахи.
— Тогда… я тебе скажу… Тогда… Давид Львович… Не мучь меня… Знаешь… Я тебе скажу… Ко всем чертям… К свиньям! К собакам! К собачьим свиньям!. Вот!
Ханумов судорожно полез в карман, запутался в подкладке и вместе с подкладкой вырвал портсигар.
Бледный, трясущийся, он бросил его на доски настила.
— Вот… Гравированный и серебряный портсигар за плотину… Восемьдесят четвертой пробы… Бери… Не нужно…