Сергеев-Ценский Сергей Николаевич
Шрифт:
Старик поднимает палец — широкий, плоский и с желтым жестким ногтем, — тихо водит им и, показывая на голову Антона Антоныча, говорит:
— О-о-о-о! Там так-то, как котел, кипит-то: фру-фру-фру-фру-у…
Это выходит у него высоко и тонко, как фальцетное пение, он косит добродушным глазом, и морщины на его лице проворно строятся в длинную затяжную, как зима, улыбку.
День солнечный, теплый, такой, что Антон Антоныч говорит о нем: «Теплее, чем… чем валенки…» И Тифенталь соглашается: «Да-а… Ну-у, как тулуп-то…» — и кивает ушатой шапкой.
От снега идет уверенность в чем-то неизбежном, и он весь лучится мелкими иглистыми колкими лучами. У молоденьких, густо облепленных елок вдоль дороги кокетливо-важный вид, как у пухлых институток на общей прогулке. На лапчатых соснах повисли пышные тяжести желтыми и синими рыхлыми грудами и держатся цепко. И пахнет: смолою, снегом, горелым копытом из кузницы под усадьбой, дорогой и только что испеченным где-то на мызе ржаным хлебом.
Герр Тифенталь все хочет повернуть и уйти к себе в школу, все прощается и берется за шапку, но уйти от Антона Антоныча нельзя.
— Тоже еще — скажите пожалуйста! Комэдия! — говорит презрительно Антон Антоныч. — Шо вы там такое у себя не видали, добрейший?.. Глобус?
И герр Тифенталь идет с ним обедать в дом.
За обедом старик говорит о том, что он служит здесь уже сорок лет и что все хочет купить рояль, для чего за сорок лет скопил сто рублей.
— Ну-у-у, они не здесь-то, — там, в банке, — машет он гордо рукою. — Сто рублей-то!
— Да какой же рояль вы купите за сто рублей? Что вы, герр Тифенталь! — пышно колышется от смеха Елена Ивановна.
— Не-ет, нельзя, добрейший, не-ет! — качает головой Антон Антоныч и наливает ему вина в стакан.
Старик и сам знает, что нельзя, но у него есть тетка — живет на своей мызе в тридцати верстах, — у нее какие-то деньги; к ней — вот уже шесть лет — в праздники летом он ходит пешком, неуверенно шмурыгая ногами, и у нее просит еще хоть пятьдесят рублей на рояль, но она не дает.
— Восемьдесят и два еще года-то… Ну-у-у… сто лет-то жить хочет, — разводит он извиняюще руками.
От рояля Елены Ивановны он не может отойти, не попробовав косными пальцами звук. Потом незаметно садится он, хитро оглядываясь косыми глазами, и вот уже бьет по клавишам и, раскачиваясь, поет разбитым, но убедительным голосом:
Что он ходит за мной, Всюду ищет меня И, встречаясь, гле-едит, Так лукаво всегда?Он щурится, отбрасывает назад голову и поводит синими стеклами очков влево, вправо:
Слова нет, он хорош, Брови, нос и лицо, — Но глаза… — за глаза Ненавижу его… Ха-ха-ха!..Смех здесь как будто не нужен — так кажется Антону Антонычу, и как-то нехорошо он выходит у старика: глухо и совсем не весело.
Голубые они И так жарко горят, Но как яду полны, Будто съесть вас хотят… Ха-ха-ха!..Антон Антоныч садится перед ним с кружкою пива и смотрит.
Сумерки подсинивают окна. В комнатах повисает что-то вроде тонких серых паутинок. Начинается это с потолка и углов, потом выползает и спускается ниже. Дашка в столовой, как что-то вечное, гремит посудой. Елена Ивановна пьет чай. Здесь почему-то она пьет чай без перерыва весь день, иногда и ночью, и самовар выносят только затем, чтобы внести другой. От терракотовых тарелок на стене напротив легли направо правильные тени в виде черных полумесяцев. У стульев с высокими узкими спинками вид неприятный, поджатый, как у необщительных, сухих людей. Тифенталь сед и днем отчетлив, но от сумерек он становится расплывчатым, мягким, и что-то есть в нем мышиное, серое: появится и исчезнет.
Антон Антоныч медленно пьет пиво и слушает.
Ах, отстаньтесь, прошу, Не следитесь меня, — Этих дьявольских глаз Я боюсь, как огня!..Старик откачивается и делает вид, что боится каких-то дьявольских глаз: он поднимает руки вровень с лицом и прячется за этими широкими, но теперь, в синих сумерках, как будто мертвыми руками; но боится не он — боится Антон Антоныч. Это не боязнь, может быть, — это только близость боязни, что-то беспричинное, что бывало с ним только в детстве, но он морщится, чмыхает носом, говорит:
— Э-э-э… этого… герр Тифенталь, как сказать… Как-то у вас голос… простужен, га? Ну, дребезжит, как… как горшок худой… Вы меня простите, голубчик, ну, а только дребезжит, как… как собаке к хвосту жестянку от сардинок привяжут если, да тюкнут, а она по дороге вскачь… в карьер!..
— Неправда, неправда, герр Тифенталь! Хорошо, очень! — защищает его Елена Ивановна из столовой. — Прекрасно!
— А может, я не понимаю в этом деле, так тогда я и судить не могу, — говорит отходчиво Антон Антоныч, — а только мне так шо-то казалось, что… — И усиленно трет пальцы.