Но ночью Марину снова настигли кошмары, что стали приходить к ней вот уже почти две седмицы. Из ночи в ночь она снова и снова поднималась по небольшой лестнице в коридоре для слуг и снова сталкивалась с неким человеком. У него была черная дыра вместо лица — не было ни носа, ни глаз, ни рта. Просто темное пятно. Это вызывало в Марине панический ужас, она хотела бежать прочь от этого человека, что начинал тянуть к ней руки, стремясь поймать ее, удержать подле себя. И она снова и снова делала этот страшный шаг назад в пустоту и с диким криком падала вниз, не в силах удержать равновесие.

Зачем? Зачем ты посылаешь мне эти сны, Господи? Марина тихо плакала, стоя на коленях перед образами. Зачем снова возвращаешь в тот злополучный день? Почему не позволяешь забыть? Быть может, ты даешь мне знак, что мне нужно ехать на могилу своего сына, на погребении которого я так и не смогла присутствовать? Или ты даешь понять, что я должна вспомнить, зачем оказалась на той лестнице?

От этих бесконечных вопросов у Марины разыгралась мигрень, и даже записка от князя Загорского, что сообщала о том, что для князя будет честью составить Марине компанию на прогулке в парке после полудня, не смогла вернуть ей благостного настроения. А собственное отражение в зеркале — в черном креповом платье, в шляпке с траурной вуалью — заставляло ее душу замирать от какого-то странного предчувствия. О Господи, прошу тебя, да минет меня твой гнев! Разве мало я перенесла, — помимо воли взмолилась она.

Марина была рассеянна, выезжая со двора особняка, но все же краем глаза заметила, как быстро юркнул в закрывающиеся за ее санями ворота мальчик в рваном тулупе и картузе с ломанным козырьком. Она тронула за плечо кучера, призывая его остановиться, а дворника, убиравшего снег перед домом, послала вызнать, куда и к кому побежал посланец. Спустя некоторое время тот вернулся, ведя за ухо мальчишку.

— Вот, барыня, малец ентот. Не успел я заметить, до кого он приходил — уж больно шустрый, — он тряхнул мальчика, тут же взвывшего от боли. — Говори, барине, окаянный, до кого в ентот дом ходил. Говори! Не то ухо оторву!

— Подожди, Ульян, не надо так жестко. Отпусти мальчика, ему же больно, — попросила Марина, и дворник подчинился — схватился не за ухо пойманного, а за шиворот тулупа. Он-то таких отлично знал: чуть раззеваешься — сразу же в спину снежком получишь, а потом никого не догонишь, только осмеян будешь! Марина же тем временем обратилась к мальчику, уже пустившего слезы, что оставляли тонкие дорожки на этом худом, запачканном лице. — Не бойся, мальчик, никто тебе не причинит вреда. Я просто хочу знать, к кому ты ходил в этот дом и что отнес. Записку, ведь отнес, правда? Скажи мне, и я отблагодарю тебя.

Она кивнула Тане, сидевшей рядом в санях, и та полезла за кошелем, что носила под своим салопом, ближе к телу, чтобы не украли ненароком. Девушка до сих пор, спустя почти год, что провела подле барыни в городе, очень боялась лихих людей, которыми ее в детстве пугала матушка.

— Вот, мальчик, возьми пятак, — Марина протянула ребенку пятачок серебром. — Скажи мне, ты ведь от своего барина ходишь? Кто он? Как его имя?

— Не барин он мне вовсе, — вдруг проговорил мальчик, аккуратно взяв из рук Марины пятак и тут же молниеносно спрятав его в недрах своей одежи. — Живет он в мезонине квартирного дома моей хозяйки. Я ему дрова ношу да сапоги его чищу. А за то, что сюда письмеца таскаю, алтын дает каждую неделю [477] . Имя у него не нашенское, немецкое, хотя сам он русский, вестимо — фон Шель, имечко егойное.

— А давно ли ты ходишь сюда? — спросила Марина и тут же недовольно поморщилась, заметив, как сильно тряхнул его дворник, желая выслужиться перед барыней. — Давно письма передаешь?

— Так с Покрова, барыня. С самого Покрова, — ответил мальчик.

— И что, ответ-то получаешь? Или с пустыми руками уходишь? — встревожено спросила Марина, а ее маленький собеседник вместо ответа достал из-за пазухи белый конверт. Она даже на расстоянии узнала почерк своей золовки и ужаснулась — Боже мой, с самого Покрова, под носом у Марины и Анатоля Катиш вела совершенно непристойную переписку с этим фон Шелем! Да, к Марине тоже писали в свое время, но отвечать на эти записки считалось верхом неприличия и грозило самыми страшными последствиями для неразумной девицы, потому она и не писала ответных писем. Тут же было все иначе.

Она сначала хотела приказать мальчику передавать отныне эти письма ее горничной, Тане, но тут же осекла себя — как низко упасть она не желала, опуститься до чтения чужой переписки. Марина прекратит ее другими методами, уж найти способ не составить труда. Потому она сделала знак мальчику, чтобы он спрятал письмо обратно, а дворнику велела отпустить мальца.

— Никому и слова не говори, что я разговаривала с тобой, слышишь? Утаишь от барина этого, что попался, еще пятак получишь, — Марина откинулась на подушки сидения, пряча замерзшие на легком январском морозе руки в муфту. — Таня, Ульяну дай тоже пятак.

— Благодарствую, барыня, — снял шапку и поклонился дворник. — За здравие ваше, барыня, выпью, чтоб не хворали больш.

— Спасибо, Ульян, и ты не хворай. Ну же! Трогай!

По знаку барыни сани тронулись вдоль набережной к Летнему парку, где у нее была назначена встреча. Таня то и дело вертела головой, с любопытством рассматривая все, что ей встречалось на пути: дома, экипажи и сани, дрожки с извозчиками в кожухах, офицеры верхом, многочисленные прохожие, спешащие куда-то в этот пригожий зимний день — бабы в накинутых на голову цветастых платках, дворянки, неспешно прогуливающиеся под руку с важными господами в смешных длинных шляпах, что совсем не прикрывали их красные от морозца уши, бонны и няньки, прогуливающие своих подопечных.