Как найти ей в душе смирение, когда она не желает даже слышать о том, что скоро, совсем скоро наступит Пасха, а за ней и Светлая седмица грядет? Как ей забыть об этом? Как забыть его, того, кому навсегда будет принадлежать ее сердце, даже когда она сама не желает этого?

Марина задавала эти вопросы Феодосии, но та только качала головой в ответ.

— Не разумеешь ты пока, не разумеешь, — что несказанно злило Марину, и ей приходилось приносить в своих вечерних молитвах покаяние и за этот грех.

Дни в монастыре, столь похожие друг на друга, как братья-близнецы, следовали один за другим, и вскоре Марина потеряла им счет. Она только отмечала седмицы Великого поста по тому, что читалось на утренних службах: вот прочитали «Стояние Марии Египетской», значит, миновала пятая седмица Великого поста, вот свершили Постную Триодь, значит, наступила Лазарева суббота, а следом будет Вербное Воскресенье, когда в собор потянутся прихожане с веточками вербы в руках.

Марина в тот день нашла у себя на веточке, что получила перед службой у инокинь, помимо пушистых комочков, приятных на ощупь, небольшую припухлость, приглядевшись к которой, обнаружила зачаток листка — едва заметный из оболочки, что его окружала, крохотный зеленый росток. И это вдруг показалось ей каким-то предзнаменованием, как бы ни грешно было об этом думать, будто знаком, что в ее жизни снова будет то счастье, от которого у нее когда-то кружилась голова.

А выйдя из церкви и вдохнув в себя этот ни с чем несравнимый весенний воздух, Марина осознала, что пришло время жить далее, не оглядываясь на то горе, что случилось в ее жизни. Вон ведь веточку сломали, а на ней жизнь вовсю заявляет о себе. И Марина не стала класть к образам у себя в келье веточку, а поставила ее в стакан воды, чтобы та не завяла, наблюдала всю Страстную седмицу с какой-то тайной радостью, как постепенно из почки пробивается нежно-зеленый малюсенький листочек.

В ту же ночь Марине вдруг привиделась Агнешка. Почему-то она сидела у какой-то немного покосившейся избы в полотняной рубахе и вышитой юбке, а изба эта стояла посреди зеленого луга, по которому и пришла Марина. Нянюшка выглядела намного моложе, чем Марина запомнила ее, ее глубокие морщинки слегка разгладились, но в ее глазах по-прежнему плясали смешинки.

— Марыся моя, — улыбнулась няня, и Марина вдруг расплакалась от удивительного спокойствия, что ощутила внутри. А Агнешка вдруг отвернулась от нее и повернулась, держа на руках маленького голенького младенчика. — Сына твой, Марыся. Ты просила, я и гляджу за им. Не думай больш аб нем, твоя Агнеша паклапоцицца [516] аб им.

Марина вдруг склонилась над младенчиком, желая посмотреть на него, хотя бы так, во сне. Темные волосенки, большие карие глаза, пухленькие щечки. Она едва сдержалась, чтобы не забрать у нянечки дитя, но знала откуда-то, что та не позволит ей этого сделать.

Внезапно ее щеки дотронулась морщинистая рука, ласково погладила по нежной коже.

— Я так скучаю по тебе, — прошептала Марина, пытаясь поймать своей рукой эти ласковые пальцы, но нянька не дала ей ухватить себя за ладонь. Только снова улыбнулась ей.

— Ты павинна верыць. Верыць и не плакаць больш. Дрэнна [517] мне, кали ты плачашь. Вельми дрэнна.

— Я не буду больше плакать, — пообещала Марина нянечке. Почему-то она знала, что это правда, и пробудилась от этого странного сна еще до рассвета, с ощущением того, что то спокойствие, что она ныне чувствовала в своей душе, будет ее спутником и далее. Только однажды оно изменило ей, когда она во время Пасхальной утрени вдруг почувствовала на себе пристальный взгляд и повернула голову, чтобы увидеть, кто осмелился так дерзко смотреть на послушниц, в рядах которых Марина стояла.

Это был Сергей. Он стоял далеко не в первых рядах прихожан, что присутствовали на службе, но она смогла разглядеть его среди остальных голов, и у нее бешено забилось сердце, и вспотели ладони. Забыть! Разве можно забыть и отринуть прошлое, когда только им и живешь? Она отвела свой взгляд от его горящих стальным огнем глаз и чуть замешкалась в своем волнении перекреститься вслед за остальными. А после всю службу заставляла себя не поворачивать более головы в его сторону, хотя кожей ощущала на себе его взгляд.

Нет, беззвучно шептала Марина, не буду смотреть. Отрекаюсь от своего прошлого во имя будущего, Господи. Я отрекаюсь от любви, что живет в моем сердце, отрекаюсь от всего… отрекаюсь, как заведенная, повторяла она, впервые за всю свою жизнь задумавшись на пасхальной утрене, крестясь вслед остальным прихожанам.

А потом, когда утреня закончилась, и прихожане, получив в очередной раз поздравление со Светлым праздником, постепенно начали расходиться, а послушницы и инокини потянулись из собора на монастырский двор на утреннюю трапезу, Марина вдруг сорвалась с места и, еле пробираясь сквозь толпу, направилась к выходу. Она не видела более Сергея среди окружающих ее людей, как ни пыталась отыскать его взглядом. И после, подле собора она тоже не нашла его, хотя заглянула почти в каждое мужское лицо, что было над воротом офицерского мундира. Она металась по двору словно безумная, внимательно разглядывая, всматриваясь, а потом опомнилась спустя некоторое время, остановилась.

Был ли Сергей в соборе на Пасхальной службе? Или это просто привиделось ей, а ее сознание вдруг вызвало желанный образ? Марина не знала. В ее голове вдруг всплыла другая пасхальная служба несколько лет назад, когда она еще была восторженной юной девушкой, что когда-то была так влюблена в блестящего молодого офицера. Вспомнилось ее желание-вопрос, что она тогда загадала на пасхальную свечу. «Обойду — Загорский любит. Не обойду…»

— Христос Воскресе, Марина Александровна, — и этот поцелуй-христосование. Его горячие губы, коснувшиеся ее щеки, запах его кожи. Как это вытравить из своей памяти? Как вытравить из своей души?