Нет, это вовсе не было странным — каменный храм села имения Ворониных был единственным крупным на округу в полсотни верст, потому здесь собирались на службу многочисленные прихожане со всей округи. Странным для Марины был блеск его глаз, которым горели его глаза, когда он смотрел на нее во время службы. Это хищное выражение иногда пугало ее, но оно редко проскальзывало в его серо-голубых глазах, обычно они были полны ничем неприкрытого восхищения.

— Ой, Марина Александровна, вы совсем вскружили голову нашему новому соседушке, — шутливо заметила как-то Авдотья Михайловна, когда Марина подвозила ее после службы. Теперь, когда Долли вышла замуж летом и переехала в имение своего супруга на другом краю губернии, она редко выезжала, даже в церковь. — Готова об заклад биться — как только откроете двери своего дома для визитов после праздника [573] , то наш полковник будет тут как тут.

— Я не ставлю себе цели очаровать кого-либо, Авдотья Михайловна, — ответила ей Марина. — Смею напомнить — я ношу траур.

— Ну-ну, не обижайтесь, — похлопала ее по руке соседка. — Такова уж старость, ум укорачивает. Что в голову приходит, тут же на язык идет. Простите уж, коли обидела. Не имела я дурного намерения. Но ведь вам не век во вдовицах ходить-то. Когда-нибудь придется снять траур и принять другую фамилию. Ничего зазорного в том нет. Такова жизнь-то у нас, вот так-то. Андрей Петрович-то у нас вдовец, детишек своих нет, разве плохой поклонник-то? — она помолчала немного, а потом задумчиво проговорила вдруг. — Эх, как вспомню тот рождественский бал в губернском собрании! Каков красавец был Анатоль Михайлович, упокой Господь его душу! Как вы тогда танцевали вальс! Любо-дорого смотреть. Эх, Анатоль Михайлович, Анатоль Михайлович! — качала головой соседка.

Может оттого-то на Марину навалилась вдруг под Рождество такая тоска, что хотелось упасть в постель и плакать, непрерывно плакать. А может, от того, что вид Weihnachtsbaum [574] в большой гостиной, украшенной и нарядной зеленой красавицы, вдруг напомнил ей прошлогоднее Рождество, когда она была так счастлива и покойна в кругу своей семьи? Она смеялась и шутила с Леночкой, когда они, сидя у ярко-горящего камина, вырезали бумажные гирлянды под руководством бонны, но сердце ее глодала такая тоска, что хотелось выть, ведь вечером она ложилась в пустую холодную постель, чтобы провести и эту очередную ночь одной. Равно как и следующую ночь, и следующую за ней…

А быть может, ее тоска усугубилась неожиданным отсутствием Раева-Волынского на утренних службах в церкви? Марина и заметить не успела, как привыкла к его присутствию в своей повседневной жизни, потому-то и заметила это сразу же. Вот уже две недели его не было в храме Завидово. Всезнающая обо всем, что творилось в уезде, Авдотья Михайловна поведала Марине, что ее сосед уехал в Петербург. Видимо, заскучал в запорошенной снегом деревне. Да и что тут делать-то? Никаких развлечений, никаких собраний. Ранее в Завидово были балы, а ныне это большое имение в трауре, вот и разъехались почти все соседи Марины. Кто в Нижний Новгород, кто в Москву, кто в Петербург. Никто не желал оставаться в деревне в эту пору. Вот и Лиза, к которой написала в отчаянье Марина, приглашая к себе на праздники, отказалась приехать, ссылаясь на нездоровье. Какое нездоровье? Разве Марина не знала свою сестру слишком хорошо, чтобы не прочитать сквозь строки, что та слишком ждет открытия сезона, чтобы провести эти дни в деревне?

Марина вдруг поймала себя на мысли, что до дрожи в кончиках пальцев желает пойти к себе, достать из-под кровати ту большую бумажную коробку и вскрыть те непрочитанные письма, пробежаться глазами по строчкам. Но стоит ли ради того, чтобы разогнать эту временную предпраздничную тоску перед этим семейным праздником снова терзать свое сердце? Но руки сами уже отгибали края покрывала постели, вытягивали из темноты большую коробку.

Внезапно Марина замерла, услышав, как у подъезда раздалось ржание лошадей да чьи-то выкрики. Кто-то приехал.

Марина быстро запихнула коробку обратно под кровать и только успела подняться с колен, как в дверь ее половины постучали, и Игнат из-за двери сообщил ей, что к ней прибыл князь Загорский Матвей Сергеевич. Едва сдерживая свое волнение, что охватило ее при этом имени, Марина поспешила пройти в большую гостиную, где в кресле расположился старый князь, а вокруг него суетилась Леночка, устраивая под его ногами небольшую скамеечку.

— Merci bien, ma chere [575] , — улыбнулся ей старик, тронутый до глубины до души подобной заботой, и погладил ее по локонам. Леночка тихо прошептала застенчиво: «Je vous prie [576] » и по знаку бонны ушла в детскую, позволяя взрослым поговорить наедине.

— Прошу простить меня за столь нежданный визит к вам. Да еще под праздники, — начал после того, как им принесли и сервировали чайный столик, старый князь. — Просто на земле нет более места, где бы я хотел находиться в этот момент более всего. Et rester chez soi… tout seul…cet comm'erage… [577]

Марина взглянула на него пристально и заметила то, на что не обратила внимания в первое время их встречи — горькие складки вокруг рта, глубокие морщины на лбу. Казалось, старый князь еще более постарел с тех пор, как она видела его в последний раз.

— Qu’est-ce qu'il y a? [578] — вырвалось у нее невольно. Он услышал искреннюю заботу в ее голосе и тронул ее за руку, что она положила на подлокотник его кресла, задавая вопрос, легко погладил ее, наслаждаясь мягкостью кожи. А потом Марина нахмурилась, только сейчас осознав его последние слова, сказанные по-французски.

— Сплетни? Какие сплетни?

Матвей Сергеевич вдруг отвел глаза, и она почувствовала, что что-то произошло, пока она жила тут, в Завидово, уединенно, не принимая визитов и писем от знакомых, только от Жюли. Но и та в последнее время стала на удивление немногословна, а письма ее коротки и скупы. За своей предпраздничной меланхолией Марина не обратила на это внимание, но тут внезапно на нее сошло какое-то прозрение. Она вспомнила тот грустный взгляд Сергея, и внезапно холодная рука сжала ее сердце. В своей злости на собственные слабости она даже не подумала о том, что именно могло привести его в Завидово.