И Марина постепенно привыкала к присутствию Раева-Волынского в ее жизни. Ей нравилось, что она может всегда обратиться к нему за советом, когда она не знала, как поступить в хозяйственных делах. Нравилось обсуждать с ним прочитанные книги, что он привозил ей. Нравилось, когда он глядел на нее украдкой со странной нежностью в глазах, нравилось, когда он ласково касался ее ладони, будто случайно, когда она переворачивала ноты, играя на фортепьяно гостям. А их неспешные прогулки по рыхлому снегу после службы, когда он провожал ее в усадебный дом? Да, ей действительно было спокойно с ним и легко!

Казалось, ее жизнь наконец-то наладилась. Ушла та боль, что терзала ее после кончины Анатоля, оставив после себя только легкую грусть и сожаление по тому, что могло бы быть, но так и не случилось. Марина стала сама себе хозяйкой — своему положению, своим чувствам. Теперь ей не надо было принимать решения с оглядкой на кого-либо, кроме себя. Теперь она была вольна поступать так, как ей хочется, словно ту птицу, которой она когда-то себя чувствовала в браке с Анатолем, наконец-то выпустили из золоченой клетки на свободу, сладкий аромат которого так кружил голову Марине ныне.

Оттого-то появились и сомнения. Они вошли незаметно и поселились в душе Марины, постепенно разрастаясь, принимая просто громадные размеры. Она поймала себя на том, что редко вспоминает Сергея ныне, лишь в церкви, когда приходит время вознести молитвы за здравие и упокой. Да по ночам, когда ее тело-предатель напоминает ей, как давно не касалась ее ласкающая рука мужчины, как давно ее губ не касались другие уста.

Неужто она забыла его, одурманенная новизной и прелестью ее нынешней жизни? Ведь ей было так отрадно, так спокойно сейчас. Марина вспомнила, как было собралась написать к нему тогда, под Рождество, когда узнала о разводе, о его переводе на Кавказ. Хотела и было села за бюро, обмакнула перо в чернильницу, но и не смогла написать ни единой строчки, ни единого слова. Она просто вдруг поняла, что не знает о чем писать ему. Просто-напросто не находит слов. Она тогда просидела за бюро до самых сумерек, когда пришло время зажигать свечи, перед пустым листом бумаги, просто устремив взгляд в никуда, ощущая странную пустоту внутри себя.

А после, когда за окном уже откружили зимние метели, а с крыши закапало вовсю, когда на полях появились большие проталины, и в воздухе запахло весной, в музыкальном салоне Завидово состоялся разговор, увеличивший количество душевных метаний Марины. К ней тогда по обыкновению прибыли Авдотья Михайловна и Андрей Петрович. В этот раз с ними прибыла и Долли, что хотела остаться в имении матери от Пасхи, что была не за горами, и до самого Покрова, ведь дом в имении ее супруга перестраивался ныне и был совершенно непригоден для жилья. С ее вполне обыденного вопроса и начался этот разговор. Она углядела на одном из столиков книгу в простом зеленом переплете и заинтересовалась ею.

— Что за книга, Марина Александровна? Новая? Писатель мне не совсем знаком. Немец? — спросила она, вертя в руках книгу, Марину, которая сейчас сидела у окна и вышивала небольшую картину.

— Эту книгу привез мне давеча Андрей Петрович, — кивнула Марина на что-то тихо поигрывавшего на фортепьяно Раева-Волынского. Тот легко кивнул в ответ. — Это новый писатель, из Дании. Андерсен. Ежели вы не читали его еще, то я с большим удовольствием одолжу вам эту книгу.

— Die M"archen [589] , — с трудом прочла Долли и отложила книгу. — К сожалению, я плохо читаю на этом языке. Это сказки?

— Сказки для взрослых, — ответил вместо Марины Раев-Волынский. — Андерсен превосходно пишет о любви.

— О любви? — насторожилась тут же почти дремавшая в кресле у огня Авдотья Михайловна. — Что ж за сказки-то такие?

— Печальные, весьма, — улыбнулась Марина грустно, будто погрузившись в свои мысли. Она вспомнила, как плакала над этой книгой, что так разбередила ей душу. — Но о такой прекрасной любви… пусть и с трагичным финалом.

— Ах, расскажите же мне! — воскликнула Долли, и Раев-Волынский пересказал ей несколько историй, написанных рукой датчанина, растрогав ту чуть ли не до слез.

— Ah, c'est tr`es bien… et c'est triste! [590] — прошептала она, утирая глаза платком, когда Андрей Петрович закончил пересказ сказки о Русалочке.

— Печально? Это глупо! — рассмеялся тот. — Вы просто не видите очевидного за ширмой сказки о прекрасной любви.

— И что же вы хотите этим сказать, Андрей Петрович? — спросила Марина, не отрываясь от своей работы. — Что любить без взаимности — глупо? Или глупо отдать жизнь за любимого человека? Подарить ему счастье ценой собственной жизни?

— Глупо, Марина Александровна, полагать, что любовь, пришедшая в юношеских годах, способна длиться всю жизнь, что эта наивная влюбленность и есть то самое великое чувство, о которых слагают поэмы и романсы. Voici un exemple tout trouv'e [591] . Die Nixe… Любила ли она вообще? Разве возможно увидеть только раз и влюбиться на всю жизнь? — Марина тут же при этих словах вспомнила сад Смольного и офицера, что перепрыгнул через ограду, перепугав ее, юную институтку, до полусмерти. Он ворвался столь нежданно в ее уединение тогда, равно как и в ее жизнь. — Нет, говорю вам я, нельзя! Можно влюбиться в образ, что мы создаем в своем разуме, но это только образ и ничего более. Зато мы лелеем и ласкаем свою влюбленность к тому, что выдумали сами, с превеликим удовольствием. Так что это — любовь или увлеченность? И если любовь — то ее предмет: не сама ли любовь, часом?