– Эй, барин, кошку жарил! Купи Ленину конину, забудь Колину свинину! – Эй, спеши, пироги хороши! Из конины две с палтиной, из картошки пара – трешка!

– Чиню сапоги, моментально-фундаментально.

– Эй, мужчина в картузе с магазином на пузе!..

– Эй, держи-держи! вора держи! Кошелек украл!!..

И все это – у этих десятков тысяч площадных людей – так же просто, как стакан чая, и так же убого, как стакан чая из сушеной моркови. Российская ярмарка, заквашенная РСФСР, как фурункулез до лихорадок у худосочного. Захлебываясь до слюней, в восхищении: – «Все, что угодно! И масло, и белый хлеб, и материя, – все-все, как раньше!». – И ложь, ибо так же убого, как стакан чая из жженой ржи! Ибо – ужели же только фунт масла? – и французская булка и прекраснейшего вольнейшего алого стяга Революций, привешенная на веревочке ко знамени и тащащая книзу знамя, как крыса, привязанная за хвост?!..

…И бабам (подлому сословию!) броситься в проезд под первую Российскую обсерваторию (а также – зал рапирный навигацкой Петровской школы), – броситься в проезд, где на глетчерах грязи умирала баба (подлое сословие!) – не то от спазм слюней, не то от тифа.

…А на Лубянке в столовой, как во всех столовых, стоять в очередях – одним с разменной, другим с крупной, третьим за ложкой, четвертым с тарелкой, – и смотреть, как между столов ходят старики в котелках и старухи в шляпках и подъедают объедки с тарелок, хватая их пальцами в гусиной коже и ссыпая объедки в бумажки, чтобы поесть вечером. Где они живут и как? Где и как!?

«Последнее слово науки! Величайшая в мире радиостанция! Вся Россия триангулируется – первая в мире вся! Ни одного безграмотного! Всероссийская сеть метеорологических станций! Всероссийская сеть здравниц и домов отдыха! В деревне Акатьево – электричество крестьянам! Победа на трудовом фронте – люберецкие рабочие нагрузили пять вагонов дров!» –

– Это пишу не я, автор. Это гудит «Гудок» Цектрана.

В небоскребе, в редакции, в комнате со спущенными плотно бархатными шторами и с электричеством весь день, сидит редактор, подписывающийся всюду – начальник. И у редактора лицо в очках и руки, иссушены как вобла. Все шепчут, что редактор ненормален, а он все пишет, пишет, пишет – и счастлив он, крестьянин Рузского уезда, Перовских мастерских рабочий, – с сотрудниками и с секретарями – стена в стену – говорящий – счастливым голосом – по телефону!

По Балчугу, Арбатом, по Тверской, Кузнецким, по средине улиц, с рудиментарными инстинктами умершего трамвая, спеша в коллегии и комиссариаты, с портфелями и саками, и с санками, – спешит: – сволочь, некогда названная так Петром Великим в одном из регламентов, где говорилось о всяких чинов людях, о шляхетстве, о посадских людях, о подлом народе, о солдатах и, – прочей сволочи, от глагола сволакивать.

Это утренняя, деловая, рабочая Москва!

И женщины. Три женщины – Наталия, Анна и Мария, женщины Тропарова.

– Вечная па-амять!.. Ве-ечная-а пааамять!..

Разговор по телефону.

– Ты все такая же, Аннушка, – это Тропаров.

– Вы хотели со мной говорить? – это Анна. – Пожалуйста.

– Я живу в лесу, в маленьком домике, в полверсте от села. Сейчас там тишина и ночь с подслеповатыми зимними звездами. В селе живут именуемые русским крестьянином, сейчас они спят, чтобы встать завтра и возить дрова на завод, топить избы, кормиться и кормить скотину. За селом, за лесом, за полем – еще деревня и еще. Я встаю утром, надеваю смазные сапоги и иду по хозяйству или пишу.

– Или наслаждаетесь бабой Ариной? – это Анна.

– У меня есть крепкая, здоровая, глупая жена, – это Тропаров, покойно.

– Ну, – да, ну, – да. У Достоевского в «Дневнике писателя» есть где-то, – после Лиссабонского землетрясения, кажется, когда все были в смятении, вышел поэт и сказал, что он знает путь к спасению. Все бросились к нему, и он стал читать стихи о том, что смотрите, мол, какие-де звезды, и в них спасение! И люди его разорвали. И они были правы, разорвавши его, говорит Достоевский. Вы говорите, что у вас село и еще село с мужиками как дикари? Я знаю еще, что вы думаете, – и это на самом деле! – что все мы, здешние, похожи на пирующих во время чумы. Что же – правда? И все же я презираю вашу правду! Презираю!

И весь этот разговор – в спокойствии уверенном одного и хладности, как кипяток, другой. И два телефонных ящика, чтобы быть терзаемыми: у рыцаря в латах и нафталине, в поблекшем плафоне манеры Рубенса во Дворце Искусств, – один, – и другой – на Собачьей Площадке у дивана в пестрых шелках и подушках, и в духах, как женские руки. – Потом была Собачья Площадка, и Собачья Площадка, Хомяковых и Аксаковых, вновь расписывалась Аполлинарием Васнецовым, зимними тусклыми светилами, пока небоскреб не скомкал вафлями окон и эти звезды и Васнецова, чтобы там, в небоскребе, в шестом этаже – целовать половые органы Анны, а Анне – бросить судорожно со стола в книгах с автографами под стол, измяв, фотографию поэта.

– Милый, я тебя уже встречаю не та, не чистая! Помнишь, тогда, давно, ты унес все мое, всю меня. И кинул, не сказав, что у тебя есть хутор и баба Арина. И мне ничего не осталось. Этот поэт мой… мой любовник… Маленькая радость, быть может, последняя!.. А до него были еще, были еще… Но ты теперь пришел, ты отнял его у меня, я опять твоя. Ты завтра снова меня кинешь. И я останусь одна – на Собачьей Площадке… А поэт?.. Ты меня опять кинешь, Дмитрий?

– Нет, я не кину тебя, Анна.

– Ты лжешь, Дмитрий. Ты завтра же напишешь об этой ночи в свою записную книжку. Как тогда. Я знаю. Это будет материалом…