Некто на горе открыл залежи добра и осатанел от злобы.

Аппетит приходит во время поноса.

Плох тот глухонемой, который не мечтает о грехе словоблудия.

У русских не только толстая кожа и железные нервы, но всё вообще толстое и железное: и стенки желудков, и крышки черепов, и уши, и пятки, и прочие органы видимые и невидимые. Их ни химия, ни радиация, ни культы личностей не берут, а интересно, выстоят ли они, ежели водка станет рубль за ведро?

Пролетарии изначально ненавидели буржуя с собачкой, ибо собачка являлась символом ничегонеделания. Сегодня собачка немыслима без пролетария. Самый последний человек имеет собаку и гордо водит её пред всем миром на посрамление давно сгинувшей мелкой и крупной буржуазии. По сравнению с 1918 годом произошла некоторая инверсия понятий, превращение их в свою противоположность. Впрочем, чем ещё заниматься, как не ловлей блох на любимом существе? Может быть, в этом и состоит предназначение человека.

Собака — друг человека до момента похищения им мехового манто или перехода государственной границы.

Что за народ у нас живет непонятный! Заговоришь с кем-нибудь о кинематографе, музыке или живописи, отвечают: «Да я не очень в этом разбираюсь». Заведёшь речь о книгах, о религии, о совершенно белых или пятнах подозрительных цветов, тоже «не очень». За что ни возьмёшься, всё «не очень». Да в чём же они действительно «разбираются», на что тратят жизнь?

Кто-то из манипуляторов с готовностью подсказывает Серафиму:

— На перерывание чужого белья, на собрания и на анекдоты. У нас, мол, настолько любят чужое бельё, что ещё не так давно всей страной в едином порыве его друг у друга по ночам перерывали, а теперь всё больше на собраниях наряду с производственными вопросами и делёжкой квартир в жилищных кооперативах, когда «скорую помощь» к подъезду ЖЭК заранее подгоняют, потому что один-два инфаркта обеспечены стабильно.

Что-то в этом, конечно, есть, но не следует чересчур сгущать краски. Есть ведь у нас и образованные люди, американский язык знают, Пушкина, и научно-исследовательские институты, и даже Академия наук. Писатели есть, артисты, не львы толстые, конечно, и не Шаляпины, но ведь есть. А без собраний нынче как проживёшь? Привыкли мы к ним за 70 лет, как к родным, да и до революции, говорят, они бывали. Конечно, не так часто, но…

Думаете, я какой-нибудь новый В. Кочетов, равного которому в живописи партийных и профсоюзных заседаний не было и не будет? Думаете, я подхвачу эту сюжетную кость, небрежно брошенную провокатором-манипулятором, и для верной классовой прорисовки современного героя проволоку моего Серафима античным лицом по мостовой хотя бы одного собрания? Сильно ошибаетесь, граждане. Реализм реализму рознь, и бутылки сдавать — это не беса заседаний тешить.

Есть такие заседательские бесы огромные и маленькие. Чем больше собрание, тем и бес сильнее. Однако я их не люблю (бесов) и отправлю-ка лучше Серафима в музей. (Среди мыслящей публики лёгкое оживление, но в глазах у женщин тоска.)

Терпение, граждане! Я разве вас в чём подводил? Пусть наш герой походит, выскажется о том, о сём, а там его можно брать голыми руками. (Кое-где меня бы за такую методу сразу в звании повысили.)

Зашёл сегодня на Пряжке в дом-музей одного известного русского поэта. Снега и полёты в снежном эфире о нём напомнили.

Это было ему тоже близко, а из всех русских он для меня почему-то наименее русский. Хотелось спрятаться от лагерного инфантилизма будней, грязных улиц и лживой асимметрии лиц.

Экскурсовод показывал комнаты, скромно умалчивая о том, что они считались его собственностью до 1917 года, а после и до смерти ему принадлежала всего одна в квартире, превращенной в коммуналку, другие же занимала семья буйного «революционного» матроса. О жене поэта, их сложных отношениях и умершем ребенке, который был вовсе не его сыном, а плодом неуставных отношений жены с одним из приятелей поэта, информация подавалась тоже в неузнаваемом виде.

Любим мы из одной крайности эпилептически вздрагивать в другую. У одних бельё роем, как маньяки-патологоанатомы, других и белья, и всяких признаков естественных человеческих функций и потребностей лишаем вовсе. Патологоанатомические склонности к препарированию белья в этой области сублимируются в трескучий пафос, и обыкновенные коротышки, гомосексуалисты или мучительно комплексующие шизофреники вдруг вырастают выше горных круч, перестают мочиться, спать с женщинами (общение исключительно духовное), болезни их проистекают из переживаний за судьбы своего народа, а истинные их кривые или добрые улыбки уже невозможно разглядеть (особенно после их кончин) в мишуре лавровых венков, перевитых лентами с эпитетами вроде: «человек с большой буквы», «веха русской исторической мысли», «совесть нашей литературы», «властитель дум» и т. д. Реальные черты людей переплавляются в бронзу и граниты мифов. Жёны и друзья обронзевших личностей по большей части тоже обронзевают, по крайней мере выше пояса, а все их нелогичные или невысоконравственные слова и деяния приобретают метафизический смысл.

К сожалению, или к счастью, для многих и многих творцов и людей искусства, в отличие от политиков и маршалов, бронза эта метафорически-искусствоведческого порядка, ибо овеществлению её в бронзу материальную мешают причины иного состава.

Мы, россияне, мужественный народ и символами своей мужественной эпохи никогда бы не сделали, пусть и обронзевших, но всё равно сопливых педерастов-композиторов, алкоголиков-художников или этих самых космополитов-учёных. Потому-то проспекты и площади земли нашей украшают пушки, танки, самолёты, торпедные катера или на худой конец крупнокалиберные пулемёты. Простая и суровая символика, но сколько пафоса! Уходящие под облака тысячепудовые матери-родины с мечами — это вам не декадентская неврастения. Во всех странах мира (кроме братских) вместе взятых не сыскать столько военных памятников или пушек и танков на постаментах. Пусть так, но у каждого свой способ демонстрации миролюбия.