— Ара, что случилось? — обеспокоенно спросил Серый у Мурата.

— Ничего, домой надо, — сказал Мурат и ушел, а за его спиной тут же раздался крик:

— Я за него! Я за него!

Это выскочил из подворотни Гога-рыжий, сын стоматолога Махарадзе. Он на ходу доедал бутерброд.

Игра возобновилась, но Мурат уже не видел и не слышал ее.

Он степенно дошел до угла улицы, свернул на Красноармейскую и… опрометью бросился домой. Бежать ему было недалеко, он жил в трех кварталах от нас, на тихой улице имени русско-украинского писателя Гоголя, где почему-то никогда не играли в футбол.

Дома он швырнул портфель в угол и суматошно переворошил нижний ящик кухонного шкафа. Там хранилось все — от старой обуви до треснувшего питьевого рога. Среди этого старья Мурат нашел наконец обшарпанный полевой бинокль и умчался на улицу, ошарашив свою мать и старшую сестру Бибигюль тем, что впервые отказался от обеда. Только на ходу схватил со стола полбатона чурека.

С этим полубатоном и биноклем он — уже не по тротуару, а по плоским крышам — вернулся к нашей улице и, задыхаясь от бега, шмякнулся на горячий кир. С крыши дома, где он разлегся (это был все тот же дом Серого), были видны окно и балконная дверь нашей квартиры.

Не обращая внимания на раскаленный кир, тут же прилипший к его локтям и рубахе, и держа в зубах полчурека, Мурат навел бинокль на балконную дверь нашей квартиры.

Диван был пуст.

Сонька сидела за столом, ела зеленый щавельный борщ — ей пора было идти в музучилище.

И — она была в халатике.

И — она по-прежнему что-то читала, но уже не пела при этом, а просто читала, может быть — историю музыки, поскольку на носу были выпускные экзамены.

Она ела щавельный борщ, забыв про хлеб.

Хлеб на крыше противоположного дома жевал Мурат.

Всухомятку.

А внизу играли в футбол. От мостовой до крыши, на которой лежал Мурат, было двенадцать метров, не больше. И в то же время — очень далеко. Как от детства до первой любви.

Сонька вышла из подъезда с черной папкой для нот и, опасливо обогнув орущих в футбольном азарте мальчишек, пошла в свое музучилище. Увесистая дерматиновая папка для нот с ручками-шнурами оттягивала Соньке руку.

Нужно ли говорить, что Мурат следовал за ней — сначала по крышам, а затем по улицам.

Свернув за угол, Сонька встретила маму — мама шла с базара, несла кошелку, полную зелени и баклажанов.

— Ты поела? — спросила мама у Сони.

Конечно, Сонька поела.

— А газ выключила?

— Ну, мама! — укоризненно сказала Сонька.

— А когда ты придешь?

— Вечером. Мы после занятий идем в филармонию.

— Знаю я эту филармонию! — сказала мама. — Опять будешь шландаться с этим грузином!

— Ну, мама! — сказала Сонька. — Он же в консерватории учится. Мы правда идем в филармонию. Из Вильнюса скрипач приехал, я же тебе говорила.

— Ой, смотри, Сонька! — сказала мама и пошла домой.

А Сонька пошла в училище, и за ней на расстоянии десяти метров, как привязанный, плелся Мурат.

А вечером, поздним вечером, когда нашу Бондарную улицу освещают лишь закопченные фонари и в окнах гаснет свет, а в подворотнях-растворах стихает сухой стук нард, Сонька возвращалась домой, и провожал ее «этот грузин» Картлос — красивый флейтист из очень интеллигентной семьи, студент первого курса консерватории.

Тихо отслоились от стены три фигуры и тихо преградили дорогу Картлосу и Соньке.

— Закурить есть? — спросил у Картлоса Гога Махарадзе, сын стоматолога.

— Я не курю, — сказал Картлос.

Серый повернулся к Мурату, спросил:

— Бить?

— Подожди, — сказал Мурат и попросил Картлоса: — Отойди на минуточку.

— Не хочу, — сказал Картлос.

— Ара, ну бить? — опять спросил у Мурата нетерпеливый Сашка Серый.

— Хулиганы! — сказала Сонька. — Серый, я твоему отцу скажу. Не трогайте его.

— А кто его трогает? — спросил Серый. — С ним поговорить хотят. Ара, ты мужчина или нет? — спросил он у Картлоса. — Ты можешь от нее отойти?

— Ну, могу, — сказал Картлос, хотя ему не хотелось.

— Не ходи! — сказала ему Сонька. — Серый, я буду кричать.

— Ара, не будем мы его бить, — сказал ей Гога, под руку отводя Картлоса в сторону. — Что мы — трое одного будем бить? Пальцем не тронем.