Элимелех играет, Машенька сидит на ящике, и пальцы ее танцуют на коленях в такт музыке. Взяла кончик своей косы в рот, и жует ее в волнении. А скрипка восклицает, печалится, ластится, и не ясно, кто задает музыке ритм: глаза Машеньки, обращенные к Элимелеху, или глаза Элимелеха, не отрывающиеся от ее пальцев. Звуки в серебряной этой ночи околдовывают всех нас. Даже моего брата Иосефа. С каждым тактом он все ближе придвигается к Машеньке. Руки его касаются ее рук. Но она не обращает никакого внимания на его руки. Машеньку влечет и связывает с Элимелехом музыка, мелодия. Мы с братом остаемся вне этой невидимой связи.

И тут вдруг большая летучая мышь начинает кружить над головой Машеньки. Но она на эту тварь даже не обращает внимания. Брат рукой пытается отогнать летучую мышь от головы красавицы. И девушка, чтобы избавиться от руки, машущей над нею, встает на ноги. Элимелех перестает играть на скрипке, и брат с радостным выражением на лице говорит:

«Ну, пошли».

«Нет».

«Час поздний. Пошли».

«Иди».

«Идем со мной».

«Я остаюсь здесь».

«Мы пойдем с Иосефом. Я тоже устал», – говорю я.

Ушли мы с братом домой. Машенька осталась с Элимелехом до первого луча зари, когда кончается время его дежурства, и они вместе вернулись в кибуц. Так ночь Троцкого стала ночью Элимелеха…

Дни идут, и Элимелех ходит по кибуцу как местечковый жених. Машенька скачет по тропинкам, а он скачет за ней. Во вторник приходит в кибуц араб с верблюдом. Время послеполуденное. Все семьи с детьми во дворе. Мы с Элимелехом сидим у входа в его шалаш, между листвой эвкалипта и смотрим на палатку Машеньки. Она сидит у входа в свою палатку. Черные блестящие волосы скользят по плечам. Рядом с ней сидят Шлойме Гринблат и мой брат Йосеф. Араб привязывает верблюда к стволу эвкалипта, прямо под нами. И верблюд, как все верблюды, меланхолично жует траву у подножья дерева, шевелит губами, будто читает про себя молитву. И все, что он глотает, выплевывает. Запах верблюда в наших ноздрях, красоты Машеньки – в глазах. Араб же есть араб. Пришел в кибуц купить корм для скота, и ведет неспешную беседу о купле-продаже с нашим старостой Додиком у входа в правление. Оба пьют черный кофе из маленьких чашек. Этот особый кофейный сервиз купили специально для церемонии встреч с арабами. Переговоры ведутся по поводу «кормового верблюда». По мнению араба, верблюд не просто верблюд, а «мера верблюда», и араб пришел покупать не просто корм, а корм в меру верблюда. Ему все равно, нагрузят на верблюда шесть вязанок корма или восемь. Да, сколько животное выдержит. Цена-то ведь по «мере кормового верблюда». Но для нашего Додика верблюд это верблюд, а вязанка корма – вязанка корма. И восемь вязанок стоят больше шести. Попробуй, объясни столь сложную арифметику арабу. Тот не слезает с верблюда, а Додик – с вязанок корма. А кофе течет в чашки, и купля-продажа течет вместе с ним.

Тем временем кибуц ведет себя как всегда в часы после полудня. Дети скачут, родители во дворе обсуждают событие: начали строить первые два каменных дома. Кибуцники толпятся вокруг бетонных скелетов будущих зданий, вынюхивают каждый угол, и разговоры об этом – под каждым деревом и крышей. Собаки лают, ослы ревут, курицы кудахтают, коровы мычат, овцы блеют. Верблюд под нами ведет себя, как подобает верблюду, араб, как подобает арабу. Машенька все еще сидит у входа в свою палатку, и два рыцаря – у ее ног.

Вдруг Шлойме вскакивает. Слышен смех Машеньки. Смеются все трое, и смех докатывается до высоты нашего шалаша. Шлойме движется к нам решительными шагами. Вот он уже под нами, отвязывает верблюда и ведет за собой этот корабль пустыни к палатке Машеньки. Верблюд же ведет себя как верблюд, с прилежным достоинством шагая за Шлойме, который, доведя его до палатки, ставит на колени перед Машенькой. Мой брат берет Машеньку за талию и помогает ей взобраться на верблюда, затем и сам садится за ее спиной. Шлойме поднимает верблюда с колен. Двое на верблюде. Иосеф обнимает Машеньку, лицо его уткнулось в ее волосы. Шлойме ведет верблюда за веревку через двор кибуца. Вот вам верблюжий спектакль во дворе кибуца! Все оставляют свои дела, большие и малые идут за парой на верблюде. Иосефа и Машеньку ведут под свадебный балдахин, и все члены кибуца празднуют свадьбу. Корабль пустыни покачивается на волнах смеха и восторженных кликов. Шлойме есть Шлойме. В его мозгу идея с верблюдом подобна сотворению мира.

Только мы с Элимелехом сидим в стороне, следим с ветвей эвкалипта на радость девушки, восседающей на спине верблюда. Глаза Элимелеха подернуты туманом. Я молю Бога, чтобы завершилась торговля между Додиком и арабом, и погрузили бы вязанки корма на спину верблюда вместо моего брата и Машеньки. Но торговля эта бесконечна, и я пытаюсь, тем временем, какой-нибудь шуткой ослабить напряжение Элимелеха:

«От катания на спине верблюда обычно заболевают морской болезнью».

Элимелех не отвечает. Видно, у него началось головокружение, а не у Иосефа и Машеньки. И вдруг Элимелех издает свист. Никогда не слышал моего друга издающим такой долгий и резкий свист. Да, поведение Элимелеха под влиянием страстей было столь же необычно, как и весь его необычный вид. Он был готов на все, чтобы вернуть себе девушку, даже свистеть, как уличный мальчишка. Но Машенька проехала под нашим эвкалиптом в объятиях Иосефа, даже не взглянув в сторону Элимелеха. Гляжу я на взволнованное лицо моего друга и думаю: «Я понимаю его. Источник любви в нем все дни его жизни был запечатан, и вдруг вырвался и затопил его душу. Я должен ему помочь. Если Шлойме Гринблат может добиваться своего всяческими уловками – печенкой и верблюдом, я могу добиться своего звуками музыки. И пусть мне кто-нибудь скажет, что звуки не стоят печенки и верблюда. Во имя любви допустимы любые уловки. Мое имя тоже Шлойме. Но зовут меня Соломоном. И если Шлойме невеликий мудрец, Соломон будет на этот раз великим». Говорю Элимелеху:

«Ты должен бороться за ее душу».

«Как».

«Концертом».

«Концертом?»

«Вы с ней готовите концерт для кибуца. Она – на пианино, ты – на скрипке. Необходимы репетиции. Каждый вечер, в течение месяца. Не меньше. Если не больше».

«Я же никогда не выступал перед кибуцем. Ни на собрании, ни на встречах».

«А сейчас выступишь».

«Но я же сторожу все ночи».

«Кончай эти ночные дежурства и выходи днем на работу, как все люди».

«А Машенька? Захочет ли она?»

«Я предложу ей, как член комиссии кибуца по культуре».

«Ничего не поможет, Соломон. Она любит Иосефа. Я слишком уродлив для нее. Но будь что будет, душа моя никогда не успокоится».

«Терпение, Элимелех, терпение. Еще настанет твой день. Только немного терпения и мужества. Оденься в броню и будь мужчиной».

«Я недостоин ее красоты».

«Достоин, Элимелех».

«Недостоин, Соломон».

Этими словами закончился наш диалог и завершился, наконец, торг между арабом и Додиком, и свадебный верблюд стал опять верблюдом кормовым. В тот же день занялся я делом Элимелеха с большим энтузиазмом. Во время ужина изложил Машеньке идею концерта. Днем она с Иосефом каталась на верблюде. Вечером с большим желанием откликнулась на предложение готовить концерт с Элимелехом. Помогло мне, быть может, и то, что от катания на верблюде ей прихватило спину. Не могла разогнуться. Долгая тряска на спине верблюда повредила те мышцы Машеньки, которые по самой своей природе должны быть в порядке. И теперь весьма приглянулось девушке тихое сидение у пианино, стоящего твердо на своих четырех ногах. И она загорелась идеей совместного с Элимелехом концерта. И я, не терпящий уловок и кривых путей, обнаруживаю в себе способности не хуже, чем у Шлойме Гринблата, превращаюсь из Соломона в Шлойме, и говорю девушке: