Это была Пенни. Она улыбнулась и оценивающе взглянула на Джекдо.

— Кто это?

Пенни изумленно уставилась на него:

— Пол Джетти. Наш хозяин, владелец поместья Саттон. Это самый богатый человек на свете. Как это так: ты сюда пришел, а его не знаешь?

— Я приехал из-за границы, — поспешно ответил Джекдо.

— Но о Поле Джетти слыхали вес!

— Только не я, — Джекдо в отчаянии оглядывался по сторонам, стараясь найти какую-нибудь лазейку, но Пенни крепко держала его под руку.

— Да, ты не врешь. Это видно по твоему носу. Ладно, мы с тобой потанцуем, и ты расскажешь мне о себе побольше.

Она потащила его вниз, по Западной Лестнице, в Большой Зал, где музыканты дули в трубы и, по мнению Джекдо, производили самый ужасный шум. На лестнице они разминулись с Полом Джетти, который поднимался вверх; на его длинном лошадином лице была написана обреченная покорность. Джекдо тут же почувствовал, что этот человек не любит шумные собрания, но время от времени ему приходится приглашать гостей, чтобы не уронить свой престиж. Хозяин слегка кивнул, и Пенни принялась тараторить:

— Чудесная вечеринка, мистер Джетти. Как это мило придумано: отпраздновать годовщину Ватерлоо по старинке! Вот, взгляните хотя бы на этого чудесного майора! Правда ведь, он замечательно выглядит?

Джетти кивнул без всякого энтузиазма, потом кто-то произнес: «Улыбочку!» — и в лицо Джекдо брызнула ослепительная вспышка света.

— Потрясно! — закричала Пенни. — Тебя сняли новым «Поларойдом». Можно мне тоже сделать карточку? Мистеру Джетти, мне, и этому таинственному незнакомцу. Будьте любезны.

Джекдо понял, что с него хватит. Отвесив короткий поклон и извинившись, он протолкался между танцующими гостями (они дергались из стороны в сторону, как марионетки, в такт ужасной музыке) и поспешил в боковой зал. Потом он свернул в короткий коридор, которого прежде здесь не было, и подошел к двери, ведущей в закрытую темную комнату. Из комнаты доносился чей-то голос. Джекдо открыл дверь и в изумлении обнаружил, что голос раздается из ящика в углу, на котором сменялись движущиеся цветные картинки.

В другой ситуации Джекдо, без сомнения, задержался бы и рассмотрел ящик получше, но на сей раз не осмелился. Издали он услышал голос Пенни: «Я в это не верю! Это невероятно! На фотографии только я и мистер Джетти! Что, черт побери, происходит? Я боюсь. Как вы думаете…»

Джекдо поднес к глазам зеленый шарик и изо всех сил сосредоточился на дне рождения Иды Энн. Он снова очутился в мире зеленых переплетений, изумрудно-ледяных сталактитов и сталагмитов. Потом — пустота…

Вдруг у него над ухом кто-то произнес:

— А, вы здесь! С вашей стороны нехорошо играть в такие игры! Я хотела танцевать этот танец с вами.

Он открыл глаза и понял, что сделал это напрасно. Он сидел на стульчике в буфетной, а прямо над ним склонилось лицо миссис Клайд.

— Что я здесь делаю? — пробормотал он, понимая, что это звучит очень глупо.

— Только что вы прошли через боковой зал и, должно быть, спрятались здесь.

— Только что? Вы видели, как я это проделал?

— О да… мы все видели.

Джекдо уставился на миссис Клайд, а она продолжала:

— Вы оставались в часовне целую вечность. А потом вы спустились и прошли через Большой Зал, где мы все танцевали. После чего вы оказались здесь, — она пристально взглянула ему в лицо. — Вы очень бледны. С вами ничего не случилось?

— Нет, ничего, — тихо ответил Джекдо. — Просто мне приснился сон длиной в целую жизнь.

Полночь! Но перезвон колоколов в церкви, бросающей свою тень на казино Доммайера, не был похож на обычный. Ведь сегодня — последний день 1847 года; и это последний мирный и спокойный год Европы. Повсюду назревали перемены. Новый, богатый класс заводовладельцев, сложившийся после индустриальной революции, хотел встать вровень с аристократией. Кроме того, повсюду на устах угнетенных было новое слово — национализм. Это смертоносное сочетание представляло собой бомбу с часовым механизмом, которой суждено было взорваться в наступающем году.

Но Джон Джозеф и Горация, кружившиеся в вальсе под музыку Иоганна Штрауса II (в семье Штрауса тоже произошла революция: сын превзошел в своей славе знаменитого отца), не позволяли себе задуматься об этом. Джон Джозеф прижимал к себе красавицу жену, не в силах оторвать глаз от ее лица, и думал о том, что наслаждается ее обществом по-настоящему и очень привык к ней. Он думал, что в браке всегда бывает так… но разговоры с товарищами-офицерами заставили его понять, что ему повезло.

Этот несчастный глупец, всегда считавший себя неотразимым в глазах женщин, так и не понял, что безумно влюблен в собственную жену. Что наслаждение, которое он получает от ее смеха, улыбки, походки, — это частица самого могущественного в мире чувства. Он и не подозревал о том, что любовь Горации приносит ему больше удовольствия, чем любовь всех тех женщин, чьими ласками он пользовался до брака, именно потому, что он обожает свою жену. Женщина, на которой он женился только ради того, чтобы жениться, которой он сделал предложение в минуту полного разочарования в жизни, сумела покорить его сердце полностью, да так, что он и не заметил.