Она спустится на пристань и будет смотреть, как он сходит с катера — рюкзачок за плечами, кривоватая улыбка.

Дома.

По Стамбулу, городу вымерших автомобилей, катят в сумерках длинные такси: «олдсмобили-88», «бьюики-роудмастеры», крайслеровские лимузины, «де-сото» со сломанными глушителями — Детройт сбрасывал сюда свои излишки на протяжении десятилетий. С воздуха все города напоминают бурые зародыши ураганов, ловушки жары и пыли. Раусер отправил меня в Каир на один день, чтобы закончить отчет за тамошнего сотрудника, у которого случился удар в вестибюле «Шератона». Каир — это аэропорт без радаров, Каир — кучки меченных краской овец на центральных улицах, открытые автобусы с гроздьями людей по бокам. В Карачи была колючая проволока, стены с вмазанным наверху битым стеклом, грузовики с деревьями, обернутыми в мешковину. Милитаристские правительства всегда сажают деревья. В этом есть что-то трогательное.

В стамбульском «Хилтоне» я наткнулся на знакомого по фамилии Лейн — юриста, который выполнял кое-какую работу для банка «Мейнланд». Вчера в Амманском Международном он наткнулся на Валида Хассана, одного из подчиненных Дэвида Келлера. Последний раз я видел Хассана в Лахоре, тоже в «Хилтоне», где мы наткнулись друг на друга перед столом администратора: оба хотели подписать документ, дающий нам право на получение выпивки в баре за дверью без опознавательных знаков. В баре мы наткнулись на человека по фамилии Кейс, начальника Лейна.

Кейс прилетел из Найроби с историей из одной фразы. Когда танзанийские войска вошли в Кампалу, ее жители встречали их с цветами и фруктами и насмерть забивали на улицах пленников из своих собственных отрядов.

Все подобные места были для нас историями из одной фразы. Кто-нибудь появлялся, говорил о ящерицах длиной в фут в номере его гостиницы в Ниамее, и это становилось характеристикой города, приметой, с помощью которой мы закрепляли его у себя в памяти. Такие фразы были эффективны, они отодвигали в тень более глубокие страхи, сомнения, вечную тревогу. Вокруг нас не существовало почти ничего привычного и безопасного — только наши отели, постоянно обнесенные заборами, потому что их непрерывно перестраивали. Наше восприятие изменилось так, что теперь мы могли фиксировать лишь краешек какой-нибудь сложной тайны. Мы будто потеряли способность отбирать, выискивать подробности и прослеживать их связь с неким центром, который наше сознание могло бы перемещать в привычные нам условия. Эквивалентная сердцевина отсутствовала. Здесь действовали иные силы, правила отклика ускользали от нашего понимания. Нас окружали другие флексии и времена. Другая правда, другой вербальный мир и повсюду — люди с оружием.

В историях из одной фразы воплощались наши мелкие огорчения и промахи. Это был юмор, за которым таился страх.

Вернувшись в Афины, я решил заглянуть к Чарлзу Мейтленду. Он жил на тихой улочке, обсаженной олеандром, квартала за полтора от меня, бок о бок с библиотекой Американского классического колледжа. Открыв дверь, он всегда сразу же поворачивался и брел в гостиную, вынуждая посетителя гадать, насколько желанно его появление. В этой привычке можно было бы усмотреть самоуверенность и надменность, плоды аристократического воспитания, но на самом деле Чарлзу просто приелся ритуальный обмен репликами на пороге.

У него была маленькая квартирка с множеством сувениров из Африки и с Ближнего Востока. Он только что прилетел из Абу-Даби, с нефтеперегонного завода, где помогал налаживать систему охранной сигнализации.

— Там убивают американцев? — спросил я.

Он сидел у окна в расстегнутой рубашке, шлепанцах, потягивая пиво. На полу у его ног валялась книжка «Боевые корабли „Джейнс“». Я налил себе выпить и прошелся вдоль полок.

— Я предлагаю им магнитные датчики, — сказал он. — А они брыкаются. Обычная путаная процедура. Я обошел, наверно, сотню кабинетов. Что вы пьете? Это я смешивал?

— Вы не умеете.

— Не надо смотреть мои книги. Это меня нервирует. Я чувствую, что должен вести себя светски и объяснять, какие из них я получил в подарок от знакомых дураков и неудачников.

— Тут в основном книги Энн.

— Когда вы наконец бросите эту ужасную манеру? Как услышу такое, прямо теряюсь.

— Вы же два разных человека, правда? По большей части это ее книги. А вы читаете инструкции, технические описания.

— Расскажите мне о Каире, — попросил он. — Это город для вас.

— Сорок градусов по Цельсию.

— Девять миллионов жителей. Нынче в уважающем себя городе должно быть не меньше девяти миллионов. Жара впечатляет, да?

— Впечатляет песок. Я видел там старика с метлой — он чистил дорожку в аэропорту.

— Черт, а я соскучился по песку. Значит, он сметал его обратно в пустыню? Вот молодец.

— Я ездил туда только на один день.

— А больше и не надо. На крупные города довольно дня. Это их общее свойство. Дороги, канализация, жара, телефоны. Чудесно. Попросите Дэвида рассказать о дорожном движении в Тегеране. Вот это движение. Настоящий город.

— Он мне рассказывал.

Трескучий смех.

— Они все бегут, знаете?

Они убегали в пан-амовских «боингах» и викерзовских «десятках», в военно-транспортных «геркулесах» и «старлифтерах». Они летели в Рим и во Франкфурт, в Афины и на Кипр.

Уезжая из Тегерана в аэропорт, Теннант слышал автоматные очереди. По его подсчетам, стреляли десятый день подряд. Для тех, кто был в Мешхеде, стрельба продолжалась шесть дней. Нефтедобытчики в Иране организовывали чартерные рейсы для своих работников и их семей. За один день в Афины прибыло пятьсот человек. На следующий — триста.