До «Души, покрытой синяками» действительно никто из ее героев не принимает наркотиков, не злоупотребляет амфетаминами и транквилизаторами. За исключением, впрочем, любителя ЛСД Льюиса из «Ангела-хранителя» [230] , появившегося в 1968 году. Обнаружив, что он находится под действием наркотиков, рассказчица Дороти Сеймур лишь констатирует: «В принципе я не имею ничего против наркотиков, просто мне вполне хватает алкоголя, все остальное меня пугает. Еще я боюсь самолетов, подводной охоты и психиатрии. Мне спокойно только на земле, сколько бы на ней ни было грязи». В «Неясном профиле» и «Смятой постели» [231] , опубликованных в 1974 и 1977 годах, Франсуаза Саган с откровенностью воспроизводит то, что испытала она сама. В обеих книгах герои пытаются заглушить наркотиками смятение духа. Юлиус А. Крам, могущественный представитель делового мира из «Неясного профиля», «поглощал медикаменты, белые, желтые, красные пастилки, запас которых он пополнил в Нью-Йорке».

Эдуард Малиграс в «Смятой постели» находится в еще более угрожающем положении. Тридцатипятилетний драматург привыкает к психотонизирующим пилюлям и не усомнился бы уколоться героином, «если бы это помогло ему написать десяток блестящих страниц», хотя «мысль о том, чтобы поднять себе настроение или заглушить душевную боль с помощью химии, унижала его». Другой персонаж романа, директор театра Жолье, который умирает от рака, принимает наркотики, чтобы облегчить свои страдания, как когда-то Франсуаза принимала пальфиум 875.

«Он почувствовал боль в горле, потом она перешла в легкие, становилась глубже и сильнее… Там, будто солдаты навытяжку, рядами располагались ампулы, сверкающие, изящные и прозрачные, а рядом с ними большой новый шприц, который, казалось, дремал… Жолье осторожно вынул из коробки одну ампулу… Он терпеть не мог делать себе больно, и то, что ему нужно было делать себе укол, вонзать металлический кончик в кожу, проникать в до предела натянутые нервы, казалось ему противоестественным.

… И вдруг, как если бы кто-то управлял на расстоянии страшным зверем, который набросился на него и терзал его горло, боль отступила, и он вздохнул от неожиданного, огромного счастья… Теперь это был уже полный разгром — боль была изгнана отовсюду. Наконец-то он смог пошевельнуться! И он повернул вновь ставшее подвижным, живым и теплым тело, потушил ночник и оставил выключатель на прежнем месте: мог начаться новый приступ…»

«Санди Таймс» назвала в 1967 году Франсуазу Саган французской писательницей, представляющей лицо современности. Это была большая статья с фотографией во всю страницу, где автор «Здравствуй, грусть!» была представлена как центр своего рода геральдической композиции: по краям фотографии были помещены бутылки виски, алкозельцер, смятый «астон мартин», проигрыватель-автомат и изображение Карла Маркса.

«Я никогда не принимаю алкозельцер, — замечает она, — у меня от него болит сердце». Что касается присутствия теоретика марксизма, то это скорее дань фольклору. Если уж говорить об авторитетах, Франсуаза отдавала предпочтение Эмилю Золя [232] , мужественному интеллектуалу с социалистическими взглядами, как она их понимала:

«Есть социализм, который я терпеть не могу, невыносимо жалкий, который требует, чтобы никто не ездил на “ройсах”. Но я думаю, это гораздо менее важно, чем желать, чтобы все ездили на “2 CV”. Социализм очень близок коммунизму в смысле того, что предполагает отсутствие привилегий. Здесь важно, что каждому что-то достается. Привилегия мне кажется менее значительной, чем право» [233] .

Франсуаза Саган никогда не боялась пожертвовать своей репутацией ради правого, по ее мнению, дела, к тому же ее известность могла привлечь внимание к какому-нибудь «безнадежному» случаю. Приведем два примера, когда она высказалась в духе «Я обвиняю» [234] . В 1977 году она защищала алжирского рабочего Иуссефа Кисмуна [235] , приговоренного к двадцати годам тюрьмы при том, что трибунал не доказал его виновность в деле об убийстве. В 1986 году романистка выступила против приговора, вынесенного ее другу, журналисту Марку Франселе [236] , который за незначительное нарушение был осужден на один год заключения.

Она обладала несокрушимой уверенностью в правильности своих убеждений и готова была перевернуть весь мир, чтобы добиться задуманного. Из-за Марка Франселе она отправилась к министру юстиции Альбену Шаладону, настолько невыносимо ей было видеть этого человека несправедливо обвиненным.

В марте 1958 года Пьер Лазарев, который несколько дней назад присутствовал на ее свадьбе с Ги Шеллером, поручает ей освещать процесс в Версале, рассчитывая на ее саркастические замечания. Глава «Франс-суар» был вполне удовлетворен результатом! Вот вступление к статье, вполне в духе Саган:

«Все это начиналось очень весело, как коррида. Погода была отличная. Версаль сиял золотом больше чем когда-либо. Журналисты здоровались между собой и с жандармами перед маленькой дверью в камеру обвиняемых, что было настоящим благом для фотографов…»

Не менее язвительно было заключение ее первой статьи по этому делу: «Общество судит тех, кого оно породило. Как правило, это делает его жестоким». На следующий день Франсуаза встретилась с Вивье и Серменс, которые совершили два убийства и теперь рисковали быть приговоренными к высшей мере наказания. Романистка высказалась резко: