Новый мир. № 8, 2002
вернуться

Журнал Новый Мир
Шрифт:

Перепачканный глиной, я растерянно молчал и тяжело дышал.

— Ну! — зыкнул на меня старшина.

— Служу Советскому Союзу! — сказал я хрипло и подумал о папе: в эту ночь я принял свою присягу.

История эта имела конец нелепый и вздорный. За неделю до окончания сборов, когда и майор наш начал уставать и когда мы начали догадываться, что после Африки он не совсем здоров и занятия даются ему еще тяжелее, чем нам, он пришел по обыкновению к шести часам утра в лагерь.

Народ выполз из палаток и построился. Все, кроме одного. Этим одним был старший сержант по фамилии Трушин, который служил в стройбате и которому все надоело. К тому же ему было двадцать пять лет, он изучал греческий язык и латынь, а накануне сильно перепил деревенского самогона, и разбудить его не могла бы и всамделишная война.

— Старший сержант Трушин!

Лучше бы Мамыкину было закрыть на него глаза и не трогать.

— Пошел ты на х… — сказал Трушин и перевернулся на другой бок.

Сказал ли он так громко нарочно или нет, но слова его услышали все, и замять историю примчавшемуся из офицерского общежития Жудину не удалось. Трушина разжаловали в рядовые и посадили на губу, откуда выпустили только в тот день, когда мы, переодевшиеся, счастливые, со своими сидорами стояли на станции Федулово и ждали электричку на Владимир. А во Владимире взяли пива и вместе с офицерами пили и курили, и только Трушин ничего не говорил, хотя и его тоже звали.

Потом он все равно получил, как и мы все, лейтенанта и даже хотел извиниться перед Мамыкиным, но не смог его найти. Третья звезда для Жудина не срезалась. Год спустя я встретил его в университете с полковничьими погонами. Он узнал меня и протянул руку, которую я не отказался пожать. А куда делся Мамыкин, я спросить постеснялся.

Виктор Куллэ

Чистый лист

Куллэ Виктор Альфредович родился в 1962 году на Урале. Поэт, переводчик, главный редактор журнала «Старое литературное обозрение». Комментатор собрания сочинений Иосифа Бродского. Автор поэтического сборника «Палимпсест» (2002). Живет в Москве.

* * *
В филологическом азарте, где всяк коллегами тесним, легко забыть об Александре Сергеиче — и иже с ним; довольно просто заиграться, изгадить исподволь язык… Но послевкусье деклараций как стойкий перегар разит. Язык не ведает закона извне — он сам умрет в свой срок. Не заглянув в глаза дракона, не свяжешь вместе пары строк. Уже не пушкинские санки — свистящим полозом в строке, — но клейстер аглицкой овсянки как вязкий ком на языке.
* * *
…что не понял современник — то оценят позже. Я ведь не за-ради денег так нелепо прожил свой единственный огрызок, разрушаясь телом. Но зато, казалось, близок был великим теням, коим даже не наследник — так, приблудный малый. Слава Богу, быть последним роскошь миновала. Слава Богу: все, что было, обернулось только памятью о том, как било наши пальцы током. Жизнь провел — как на мякине влюбчивая птичка. Но последней не покинет вредная привычка говорить — как будто нету дел иных на свете — как положено поэту: о любви и смерти.
* * *
Живу как будто не в стране и не в эпохе — где-то обок. Я не на дне — я просто вне тусовки. Я недавно отбыл в те допотопные края, где душу ничего не держит. Где сочиняют без вранья и любят — даже без надежды.
* * *
Выпьем с горя — и пойдем, разойдемся по отсекам. Виктор Коркия. Дожив до скончания века и переступив за порог, мы все разбрелись по отсекам, как спьяну Платоныч предрек. Фанаты расчистили сцену — по дурости или со зла, — и кодле партийной на смену лихая тусовка пришла. Не то чтобы новый порядок не в жилу — я сам не из тех, — но стал смехотворен и гадок когда-то трагический смех. Извечный закон победивших: когда устаканен расклад, забыть об истоках, родивших намедни поверженный ад. Разделена поровну слава, изжит на корню пиетет, и сладкое слово «халява» ужо обещает фуршет — являй же напор и сноровку, о постмодернизме трепись… Закон коммунальной тусовки не слаще, чем бывший совпис. У власти, как прежде, уроды, а дружества круг поредел. Ревнителю тайной свободы в диковину сей беспредел. И скушно, дружочек, и грустно, и некому морду набить. …Вот тут и спасает искусство жестоко и вдумчиво пить.
* * *

Ор<фей> насиловал судьбу…

Алкей. …пусть птицы замирают на лету и падают — пока ты человек, пересекая (вплавь ли, на плоту) единственную из великих рек, — попробуй оглянуться. И она останется с тобой — отдельно от той плоти, что сегодня так нежна, но послезавтра вытравит твой плод. Страх, а не похоть к перемене мест — смысл содроганья струн, стремленья строк. Бог торгашей, услужливый Гермес, я говорю спасибо за урок. За чистый лист, с которого давным — давно пора начать незнамо что, — спасибо. Я стал злобным и дрянным за эти годы самоуничто — жения — не говоря о том, что в этом деле таки преуспел. Похоронил жену, оставил дом. Пытался петь — и временами пел. Теперь весь этот миф не про меня — я слишком стар насиловать судьбу. Нагие пляски бешеных менад несут не смерть — но попросту сумбур и пустоту. Для голоса вполне достаточно звериного угла и той, что в сонме пляшущих теней вслед за тобою из Аида шла.
* * *
Сбывается исподтишка все то, что смолоду накаркал. И это — повод для стишка, для бесполезного подарка — вполне безадресного, без амбиций. Так, ни за понюшку истаяв, даришь сам себе загадочную финтифлюшку на день рождения, к иной вполне неочевидной дате. Не проживаешь путь земной, но, собезьянничав у Данте, буравишь время, словно крот. Перемогаешь в легких клекот. На смену тяжести идет нечеловеческая легкость, когда, мотор зажав в горсти, преследуем эриний сворой, ты к двери пробуешь ползти, чтобы открыть ее для «скорой».