Савоська поместился с нами и пил чашку за чашкой в каком-то оторопелом состоянии, как вообще мужики пьют чай с «господами». Осип Иваныч был красен до ворота рубахи и постоянно вытирал вспотевшее лицо бумажным желтым платком.

– Самая собачья наша должность, – хрипел он, дымя папироской. – Хуже каторги… А привычка – что поделаете! Ждешь не дождешься этой самой каторги. Так ведь, Савоська?

– Точно так, Осип Иваныч…

– То-то!.. Ты ведь у меня золото, а не сплавщик. Ну, кто у тебя на барке плывет? – уже шутливо спрашивал он.

– Да так, всякого народу довольно…

– И Даренка плывет? Знаю, знаю… Сорока на хвосте принесла. Нет, я тебе скажу, у Пашки на барке плывет одна девчонка… И черт его знает, где он такую отыскал!

Савоська улыбнулся какой-то неопределенной улыбкой и ничего не ответил.

– Вы уж меня извините, голубчик, – обратился ко мне Осип Иваныч: – живой о живом и думает… Ей-богу, отличная девчонка!

– Хорошая девка на сплав не пойдет, Осип Иваныч, – почтительно заметил Савоська, опрокидывая чашку вверх донышком.

– А нам, на кой ее черт, хорошую-то? На сплав не в монастырь идут… Ха-ха!.. Нет, право, преаппетитная штучка!

Пришли сплавщики с других барок, и я отправился на берег. Везде слышался говор, смех; где-то пиликала разбитая гармоника. Река глухо шумела; в лесу было темно, как в могиле, только время от времени вырывались из темноты красные языки горевших костров. Иногда такой костер вспыхивал высоким столбом, освещая на мгновение темные человеческие фигуры, прорезные силуэты нескольких елей, и опять все тонуло в окружающей темноте.

Я долго бродил между огней. Где варилась каша в чугунных котелках, где уже спали вповалку, накрывшись мокрым тряпьем, где балагурили на сон грядущий. Исачка и Кравченко, конечно, были вместе и упражнялись около огонька в орлянку; какой-то отставной солдат, свернувшись клубочком на сырой земле, выкрикивал сиповатым баском: «Орел! Орешка!..» Можно было подумать, что горло у службы заросло такой же шершавой щетиной, как обросло все лицо до самых глаз. Двое фабричных и один косной апатично следили за игрой, потягивая крючки из серой бумаги.

– Ошарашим по стаканчику? – говорил Исачка, улыбаясь глазами.

В другом месте, под защитой густой ели, расположилась другая компания: на первом плане лежал, вытянувшись во весь рост, Гришка; он спал богатырским сном. В ногах у него, как собачонка, сидела Маришка и апатично сосала беззубым ртом какую-то корочку. Тут же сидел на корточках чахоточный мастеровой, наклонившись к огню впалой грудью; очевидно, беднягу била жестокая лихорадка, и он напрасно протягивал над самым огнем свои высохшие руки с скрюченными пальцами. Псаломщик, скорчившись, сидел на обрубке дерева и курил папиросу.

– Садитесь к огоньку, – предложил мне фабричный.

Я подсел к будущему дьякону, который вежливо уступил мне часть своего обрубка. Наступило короткое молчание.

– Мы тут про разбойника Рассказова разговариваем, – глухо заговорил мастеровой. – Он на Чусовой разбойничал…

– А давно это было?

– Да лет полсотни тому будет. Чудесный был человек, такие слова знал, что ему все нипочем. Сколько раз его в Верхотурье возили в острог. Посадят, закуют в кандалы, а он попросит воды испить – только его и видели… Верно!.. Ему только дай воды, а уж там его не удержишь: как сквозь землю провалится. Замки целы, стены целы, окна целы, а Рассказов уйдет, точно по воде уплывет. Сила, значит, в ней, в воде-то. Один надзиратель в остроге-то и похвастался, что не выпустит Рассказова, и не стал ему давать воды совсем, а все квас да пиво. В десятый раз, может, Рассказов-то сидел тогда… Ну, а Рассказов все-таки ушел: нарисовал на стенке угольком лодочку и ушел, ей-богу… Разные он слова знал! Ищут его теперь по лесу, окружили, деваться совсем Рассказову некуда, а он скажет слово, да всем глаза и отведет…

– Как глаза отведет?

– Да так: из глаз уйдет, все равно как потемки напустит… Тоже вот разными голосами умел говорить, сам в одном месте, а закричит в другом. Бросятся туда – а Рассказова и след простыл.

Мне не один раз приходилось слышать на Чусовой рассказы о разбойнике Рассказове с самыми разнообразными вариациями; бурлаки любят эту темную, полумифическую личность за те хитрости, какими обходил Рассказов своих врагов. Главное, Рассказов никогда не трогал своего брата мужика, а только купцов и богатых служащих. Притом он не проливал человеческой крови, что ставилось всеми рассказчиками разбойнику в особенную заслугу. У этого Рассказова на Чусовой был устроен в пещере разбойничий притон, где он хоронил награбленные сокровища. Мужицкая фантазия, как и фантазия привилегированных человеков, здесь к маленьким былям, очевидно, щедрой рукой подсыпала большие небылицы.

Свой рассказ мастеровой закончил глухим чахоточным кашлем.

– Нездоровится? – спрашивал будущий дьякон.

– Какое уж тут здоровье… Мы на катальной машине робили, у огня. В поту бьешься, как в бане. Рубаха от поту стоит коробом… Ну, прохватило где-то сквозняком, теперь и чахну: сна нет, еды нет.

– А семья у тебя есть?

– Как же… Ребятенок трое, жена. Старика тоже воспитываю… У нас на заводе рано в старики записываются, сорок лет – и старик. Мой-то старик робил на сортовой катальной, где проволоку телеграфную тянут, а тут к тридцати годам без ног наш брат. Работа вся бегом идет… В семье-то нас два работника, а вместо работников выходит два едока. В допрежние времена всем калекам и не способным к тяжелой работе было место: кого куда рассуют, а ноне другие порядки: извелся на работе – и ступай куды глаза глядят. Машины везде пошли, гонят народ…