Он говорил бестолково, каждое слово иглой ударяло в голову, но старшина понял, кивнул не глядя.

Там, у белой хаты, стрельба поредела. Над лесом, затянутое облаками, взошло солнце, и стали видны пестрые куртки на серой траве. Казалось, люди полегли кто где после тяжкой работы. И только сейчас Антон ощутил., как ломит все тело, наливаясь чугунной усталостью: закрой глаза, и полетишь в сонное небытие, такой тяжелой была голова.

Запухшими глазами он вдруг различил шевеление в долине — фашисты стекались в одно место, ближе к минометному оврагу, и те, что были здесь, у кромки, тоже стали отползать туда, таща за собой раненых.

И вдруг посередке лощины наискось поднялись столбы разрывов, как бы прочесывая ложбину до самого края, где прятались минбатареи.

— Стопятки, — гаркнул старшина. — Наши бьют, комбат…

— Какой комбат?

— Ну из заслона. Видно, наладили связь, дают на прощание.

Над лощиной еще погрохотало минут пять. В развеянном ветром пыльном дымовище снова возникли немцы, медленно, вразброд уходившие к лесу, к оврагу. Шли, словно спотыкаясь, не оборачиваясь, таща на себе раненых. И лишь из оврага, будто отсекая возможную погоню, подвывали минометы.

— Выдохлись, — пробормотал Антон, чувствуя, как слипаются пудовые ветки, уже не в силах их разомкнуть.

— Неужели, — сказал старшина, — железо и то устает.

И вдруг все исчезло: и старшина, и черные взрывы вдали, и солнце над лесом.

***

Его били по щекам, стараясь привести в чувство, затем, подхватив под руки, тащили по кустарнику тяжело, нескончаемо долго, и все это время он слышал знакомые голоса: бубнящий густой — Богданыча, визгливый, с веселым придыханием — Васькин и еще басовитый, отрывистый — старшины.

Изредка в разлепленных слезящихся от солнца веках мелькали взрытое воронками поле, снова кусты, белый расплывчатый кубик хаты вдали… Откуда-то донесся приглушенный гомон, скрип колес. Совсем рядом. возникло крупное, словно увеличенное линзами лицо Маруси в черных подтеках, с растянутыми в улыбке губами.

— Глотни, мальчишечка, ну-ка!

Обжигающий глоток прояснил все вокруг: сидящих на взгорбке окруженцев, их было совсем немного, в серых бинтах, рваных, прожженных гимнастерках. Низиной к лесу, над которым сияло солнце, тянулась на восток колонна, кони тащили пушки, скрипели двуколки с ранеными, а где-то в стороне все еще слышались отголоски затухавшего боя.

— Пей остатнее. Теперь-то добудем.

— Вы кричите или нормально разговариваете?

— Нормально, а что?

— Значит, ничего страшного.

Только глушь в ушах, будто их заткнули ватой, и все тело как не свое.

— Спасибо, Маруся.

Санитарка сипло рассмеялась непонятно чему, сунула ему в руку горбушку хлеба.

— Подрубайте, у нас с такими контузиями и сестру не зовут.

— А я не звал…

— Верно… Богданыч, — снова рассмеялась санитарка, — ты все горевал об крестнике своем. Оживел…

Только сейчас Антон увидел Богданыча и Ваську, полулежавших рядом у стены, дремлющего старшину с уткнутым в грудь подбородком. Все были словно на одно лицо — черные, закоптелые, лишь Богданыч выделялся непокрытой седой головой. Чуть поодаль на носилках горбилось над накидкой чье-то худое тело.

— У вас, говорят, кисет был?

— А вы курите?

— Тут научишься.

— Возьмите, может, есть на закрутку… — И подставил карман, до того трудно было шевельнуть рукой.

— Вот организм, — сказал Богданыч, — минуту покемарил, и Опять хоть за Марусей ухандривай.

— Ты что? — фыркнула Маруся, свертывая цигарку. — В отцы годишься.

— В отцы. Сорока не стукнуло.

— Надо ж, я думала, все полсотни.

— Эх, Маруся, Маруся…

— Да какая я Маруся? Вера я, — всхлипнула от смеха санитарка и плюхнулась рядом с Васькой. — Это вот он меня окрестил — и пошло, а я с санроты, меня тут не знают. Ну и пусть Маруся, не жалко. — И снизу искоса как-то странно глянула на Ваську. — Поделюсь?

— Ага, на троих… А Маруся — хорошее имя, и сама ничего, нравишься. Как ты этого фрица гранатой огрела! Не ты, давно б я на небеси витал. Здорова!.

— Плохо?

— По мне хорошо, — мечтательно вздохнул Васька. — Детишки будут крепкие.

— Дожить бы до детишек…

— Может, и доживем.

Они снова взглянули друг на друга. У Васьки вдруг заполыхало лицо, сквозь копоть проступил румянец, а Вера вздохнула, яростно затянувшись.

— Эх, жисть жестянка… Потанцевать бы щас, а потом над озерком посидеть в парке…

— В каком еще парке?

— Был у нас в селе парк. И озерко. Только я не сидела ни разу, на других завидовала. А сама нет, мала была. Ты не гляди, что большая, мне всего-то семнадцать.