Я много слышал про хитроумные ловушки на пути грабителей могильников; про падающие на голову каменные глыбы, про отверзающиеся под ногами колодцы, которые на дне утыканы копьями, про отравленные стрелы, вылетающие из темноты. Конечно, могло сработать и здесь нечто подобное. И все же я без особых раздумий поднял над головою фонарь — рука коснулась холодного гладкого свода, и я ее непроизвольно отдернул, едва не сбив робкое пламя.

Я обогнул колонну. На ней тоже переливались новогодние лампадки, как будто за мною следило_ множество кошачьих глаз. Ноги были ватные, я с трудом их передвигал. Казалось, вот-вот обрушится водопад грозных голосов, и мерцающий купол вместе со мной начнет проваливаться в другие времена — на суд и расправу…

Глухая тишина. Пыль под ногами. И на кожаной попоне — толстый слой пыли. Я осторожно взялся за ее край и приподнял. Кожа оторвалась беззвучно, невесомая, как пепел. Тогда я сдвинул рукавом попону, в сторону — и сноп лучей ударил мне в лицо.

В хрустальном гробу лежала Снежнолицая. Как живая. На щеках проступал легкий румянец, и васильковые глаза смотрели на меня в упор. Венок из золотых листьев и золотых виноградин обрамлял русые косы. Бирюзовые сережки с подвесками блестели в мочках ушей. Почему-то мне вспомнились красавицы панночки, описанные Гоголем. Да, так колдовски была она, прекрасна, столь пугающе струилась ее красота, что я начал пятиться, пока не уперся плечом в колонну.

Нашел! Я нашел Снежнолицую! Значит, легенда — вся, от начала до конца! — правда. Я оставил фонарь у колонны, снова протиснулся в отверстие, — вылез по лесенке из кблодца и, как зверек, прыжками, бешеными скачками устремился к палатке Учителя. Обогнув дворцовую площадь, я спохватился: как бы не переполошить уставшую за день экспедицию — и перешел на шаг. Поблескивал месяц, как золотая бляха на попоне небес. Хохотала река. Я то и дело оглядывался, как будто за мною кралась колдунья в венке из золотых листьев и виноградин. Зря ты не завернул в Бекбалык, в крепость на изгибе реки, поседевший в странствиях венецианец!

Я потихоньку растормошил Учителя.

— Сергей Антонович, одевайтесь. Надо немедленно на раскоп!

Ни о чем не спрашивая, Учитель облачился в свою видавшую виды брезентовую куртку, и мы зашагали к обсерватории. Первым в усыпальницу влез я. Для его внушительной фигуры отверстие оказалось маловатым. Я с величайшей осторожностью отделил ломом изнутри несколько камней. Мы оба оказались возле колонны, перед почти угасшим фонарем. Я подкрутил фитиль.

— Руками ничего не трогать, — сказал Учитель странно изменившимся голосом и шагнул к хрустальному гробу. Из-за его спины я подсвечивал фонарем. Он долго вглядывался в дивные черты Снежнолицей. Потом повернулся ко мне, положил мне свою руку на плечо, больно сжал.

— Спасибо, брат, — сказал он шепотом. — Если мир и спасет красота, то лишь такая — пречистая.

Около часа он самым внимательным образом осматривал гробницу, нашел потайной вход рядом со столом, начертил в записной книжке план помещения, прихотливое узорочье купола и колонны. Запыленный овальный поднос на столе оказался поясным портретом Снежнолицей. Художник изобразил ее без украшений, с толстой косой, стекающей по плечу к букетику подснежников. На плече у нее сидел снегирь. Белоснежная кофта была оторочена светло-зеленой каймой с вышитыми снегирями, они прыгали па распускающихся ветках. Краски светились голубизной, как вода северных рек. Портрет казался написанным вчера.

— Это энкаустик — секрет живописи утерян, — сказал Учитель. — Так писали фаюмские портреты. Русская финифть — сводная сестра энкаустика. А теперь пора возвращаться.

Портрет он взял с собой вместе с одной из книг (она была на древнегреческом). Отверстие в гробнице он попросил снова заложить камнями и засыпать глиной. Когда я покончил с этим, поднялся по лестнице, он ждал меня наверху.

— Олег, на вас глядя, я вспомнил себя в восемнадцать лет. В те времена я нашел под Усть-Цильмой ископаемых юрского периода. Помню, пустился в пляс. Второй раз плясал на становище берендеев… Вы сделали важное открытие.

— Снежнолицую нашла вся наша экспедиция, — впервые возразил я Учителю. — Можно, я на один день съезжу в Чарын? Эх и обрадуется красавице слепой Ануар!

— Попозднее, Олег, попозднее. Все гораздо серьезней. Утром я улетаю в Алма-Ату, надо поставить в известность академию. Вернусь через два–три дня. Вместе с группой для цветной киносъемки. Но давайте, Олег, условимся: до моего возвращения никому ни слова! Иначе здесь начнется столпотворение вавилонское. Как бы не обрушился свод гробницы. Единственная защита от любопытствующих — молчание. Очень на вас надеюсь.

— Даже во сне… — сказал я, прикладывая палец к губам. — А лестницу сейчас же вытащу из колодца и спрячу в кустах.

Засвистал первый сурок… Уже разогревались краски неба на востоке.

Сразу после завтрака Учитель уехал на экспедиционном “газике” в райцентр, откуда летали в Алма-Ату юркие четырехкрылые самолетики. Состояние, в которое я погрузился, можно передать единственным словом: восторг. Я не мог усидеть на месте, беспрестанно вскакивал, разрубал прутом воздух и, скрывшись от посторонних глаз на другом берегу Чарына, распевал, чтобы слышали и джейраны, и ящерицы, шныряющие по скрюченным стволам саксаула, и молодые орлы, которых нельзя убивать: