— Уехали, — объявила она. — Думаю, что и мне пора. Кажется, с гостиницей я все же оплошала. Они сказали, что вчера сняли комнату на двоих без ванной за тысячу двести франков. Я же по-прежнему остаюсь в своей каморке только потому, что приходится экономить каждый грош. Жить в какой-то дыре, которую даже не убирают, и платить за это семьсот франков! Под кроватью у меня с первого дня так и валяется черствый кусок хлеба.

— Семьсот франков! — воскликнул Стенхэм. — Но у меня совершенно замечательная комната всего за восемьсот. Вас бессовестно морочат.

Было бы невероятной удачей, если бы она переехала сюда. Стенхэм решил больше не касаться этой темы, опасаясь, что мадам Вейрон почвствует его нетерпение и передумает.

— По крайней мере, поговорю с хозяином и посмотрю, что они предложат.

— Гостиница почти пустая, и это наводит меня на мысль — скорее, вопрос, который я хотел бы вам задать. Как вышло, что вы ездите одна по Марокко, тем более в этом году?

Она пристально взглянула на него, словно раздумывая, разумно ли заходить в исповедальню, дверцу которой он отворил. Мгновение спустя она, казалось, уже приняла решение, но он вряд ли мог бы сказать, собралась она довериться ему полностью или с оговорками. Но едва вопрос о доверии всплыл в его мыслях, как он тут же перенесся в душные покои прошлого, где подозрительность вменялась в обязанность, а доверие окружающим было предметом ежеминутных сомнений.

— Тем более в этом, — подхватила она. — Вот вам и ответ. Мне всегда страстно хотелось повидать Марокко, и у меня было ужасное предчувствие, что либо я поеду прямо сейчас, либо не выберусь никогда,

— Почему? — Стенхэму казалось, что он понимает ее, но хотелось знать наверняка.

— Но, боже мой, вы только откройте газеты! — воскликнула она. — Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что происходит. — Теперь Стенхэм был почти уверен, что она угадала его мысль, и решил занять оборонительную позицию. — Здесь давно уже потихоньку идет война. От этого места камня на камне не останется, если все и дальше будет продолжаться таким же образом. — (И все же трудно сохранять хорошую мину при плохой игре, подумал он.) — Похоже, все и пойдет таким чередом, потому что французы не намерены сдаваться, да и арабы — тоже, просто потому, что не могут. Их загнали в угол.

— Я уж было решил, что вы ждете новой мировой войны, — солгал Стенхэм.

— Это меня меньше всего беспокоит. Когда это начнется, ничего не поделаешь. Нельзя же бродить, как лунатик, думая только о Судном Дне. Это просто глупо. У каждого в своей жизни уже был свой Судный День и еще предстоит. В этом смысле ничего не меняется.

Маленький официант-алжирец, когда-то работавший помощником бармена, подошел к ним.

— Vous prenez quelque chose, Monsieur Stenhamme? [94] — спросил он.

— Что вам заказать? Кофе? — обратился Стенхэм к мадам Вейрон.

Она пожала плечами.

— Да, пожалуй. Хотя после кофе я весь день буду дерганая, но это не важно.

— Или выпейте что-нибудь.

— Куантро, шартрез, мятный ликер, крем де какао, гран марнье, виски, бенедиктин, арманьяк, джин, банания, Кюрасао, — певучей скороговоркой произнес официант.

— Да остановите же его! — почти закричала мадам Вейрон. — Сейчас он предложит еще пльзенского пива. Кажется, вы упомянули о кофе. На нем и остановимся.

— Deux caf'es [95] .

Мадам Вейрон закурила сигарету.

— До замужества я какое-то время работала в Париже, в Юнеско. Так, вроде секретарши, ничего серьезного. Но я ко всему приглядывалась и стала многим интересоваться. Не скажу, чтобы меня так уж заворожила политика, но теперь я знаю, что она действительно существует.

(Еще один осторожный намек на то, что происходит, подумал он.)

— А до этого что вас интересовало?

Она рассмеялась.

— Боюсь, очень немногое. Танцы, свидания, художественная школа, даже драматический кружок.

Она помолчала. Терраса полностью обезлюдела, было слышно только прерывистое воробьиное чириканье, долетавшее из нижнего сада, и бойкое щелканье пишущей машинки в конторке портье на другом конце террасы.

Стенхэм был недоволен собой; ему казалось, что он все испортил, привнес излишнюю сумятицу. Он так и не узнал того, что ему было нужно; быть может, вопрос был поставлен неверно. Не главный вопрос, который в любом случае не имело смысла задавать, поскольку ответ на него должен был прозвучать добровольно, а самый первый, общий, приблизительный, который помог бы ему продвинуться. Но это опять-таки мог быть не один вопрос, а несколько. Почему ее так интересует Марокко? Что она рассчитывала здесь увидеть? Что она делала здесь совсем одна, когда большинство отказывается приезжать даже с большими группами? Почему она ничего не боялась, где успела побывать, как долго она уже здесь? Чутье подсказывало ему, что допрос с пристрастием неуместен на первых порах и, если он начнет сейчас задавать вопросы, она не обидится, ни словом, ни жестом не выдаст, что это ее хоть как-то задело, а просто молча исчезнет и затем сделает все возможное, чтобы они никогда больше не встретились. Такого поворота событий он определенно не хотел.

— Не знаю, что вы успели повидать в Марокко, — сказал он, — но вряд ли что-нибудь такое, что могло бы идти в сравнение с этим великим городом.

— Да, конечно. Вы совершенно правы. Поэтому я и решила здесь задержаться. Сначала хотела пробыть день, не больше. Представляете? Я решила, что даже если пропущу из-за этого что-нибудь другое, то оно того стоит, главное — получше узнать Фес. Вот только сил у меня маловато. Не могу целый день проводить на ногах.

— Мне о многом хотелось бы вас порасспросить, — непроизвольно вырвалось у Стенхэма — так, что он даже немного сконфузился из-за того, что не мог совладать с собой. (Но, возможно, это был правильный путь к близости — нейтральный подход. Разве до сих пор все не выглядело вполне естественно? А ведь главное, чего он хотел, и была близость, возможность узнать ее до конца.) — Есть вопросы, на которые мои английские друзья вряд ли дадут внятный ответ.