– Нет. К такому событию нужно подготовиться.

– Сразу видно, совсем новичок. Еще не избавились от лишней патетики. Так вот, вы едете со мной. Туда заказан специальный автобус. Я вас познакомлю с начальством. Они вас обязательно возьмут на работу. У них там издается и журнал, который засылают в СССР через туристов. Как вы относитесь к тем, кто уезжает через Вену и Рим в Америку?

– Да я как-то…

– А я резко отрицательно. Об этом обязательно буду говорить в Америке. Не удивляйтесь, когда в автобусе некоторые будут меня называть «комиссаром в бело-синем шлеме». Помните Окуджаву?

– Все это для меня слишком неожиданно. Но спасибо вам за попытку помочь.

– Никаких попыток. Все устроится, как нельзя лучше. Кстати, у вас есть тут родственники?

– К сожалению, нет. А у вас?

– К сожалению, да.

– Почему так?

– Шучу. Это мой двоюродный, что ли, брат. Живет в Бней-Браке. Моя бабка – младшая сестра его отца, знаменитого раввина.

– Он жив?

– Нет.

– А бабка с вами?

– Да. Но сейчас она у них. Там ее на руках носят. Ну, а брат – человек глубоко религиозный. Богобоязненный. Харед. Спит в шляпе и талесе.

– Ну, не преувеличивайте. И что он, только и делает, что молится?

– Нет. Чинит еще стиральные машины.

С первых дней пребывания здесь пробуждает и побуждает к размышлению столько лет лениво дремавшую душу – взаимоотношение текста и пространства.

Легкое головокружение от окружения, мелькающего за окном автобуса, усиливает сердцебиение.

Орман впервые в жизни едет в Иерусалим.

Рядом сидит Цигель, молчаливо улыбаясь, словно бы именно он с неслыханной щедростью преподносит Орману разворачивающееся в сторону Иудейских гор пространство.

Автобус гудит русской речью, кажущейся невероятно чуждой среди проносящихся вдоль шоссе рекламных щитов и дорожных знаков на иврите.

Девять часов утра. Шоссе набегает прямиком с востока, вместе с солнцем, распахнутым в глаза, до плавного поворота на юг. Горы Иудеи в этом свете мерцают легкими, тонкими, как на китайском рисунке, декорациями, нанесенными пастелью.

И тут Орман, опережая Цигеля, желающего, вероятно, щегольнуть какой-то информацией, начинает говорить, слегка прикрыв глаза, то ли от солнца, то ли от желания сдержать внутреннее напряжение:

– Поглядите налево. Видите, там, на высоте маячит селение. Это – верхний Бейт-Хорон. Нижнего отсюда не видно. Между ними обрыв, крутой спуск.

Обрыв как обрыв. Не-е-т, далеко не простой. Навечно, вы понимаете, вошел в историю мира. На этом спуске Маккавеи легкими луками и стрелами разгромили вооруженную до зубов армию царя Антиоха Эпифана.

– Откуда вы это знаете? – в некотором замешательстве заплетающимся языком вопрошает Цигель.

– Да я же последние годы там только и жил тем, что изучал эту землю, как настоящий советский интеллигент еврейской национальности, которого за границу не выпускают вообще, не говоря уже об Израиле. Этот интеллигент не просто физически, а душевно, я бы даже сказал, как лунатик среди дня, подробно знает места, где нога его не ступала.

– Только подумать. А ведь на первый взгляд места эти ничем не примечательны.

– Это и потрясает. Миф, легенда, история, древняя реальность опережают, оттесняют, берут в абсолютный плен эти на вид ничем не примечательные места. Земля эта мала, но избыточно насыщена образами и событиями истории на глубину времени, во всяком случае, не менее трех с половиной тысяч лет. Энергия воображения здесь интенсивней, чем в любой другой точке мира.

– Все, что вы говорите, вероятно, как-то связано с вашей работой, которая понравилась какому-то профессору Тель-Авивского университета, что-то… эллиптическое…

– Естественно. Видите, опять слева, здание в глубине лесопарка. Это монастырь. Монахи его дали обет молчания. А дело в том, что здесь в древности был город Хамат. В Новом завете его называют Эммаусом. Думаю, вам знакома картина Рембрандта «Иисус после своего воскресения встречает паломников в Эммаусе». Монахи эти, вероятно, считают себя хранителями или, во всяком случае, наследниками тайны этой встречи. Другой Иисус…Навин, преемник пророка Моисея, именно здесь, в долине, крикнул: «Солнце, стой над Гаваоном, луна над Аялонской долиной». И от этого уже никуда не деться. Вы представляете, как это потрясает, увиденное впервые воочию, а не прочитанное в книжечке какого-нибудь второстепенного автора? События здесь навечно повязаны с топографическим местом. Эти горы, долины, ущелья, отдельные камни несут первородство событий. И самое потрясающее в том, что они не запечатлены ни в камне, ни в скульптуре, а только в слове.

Тут лишь Орман внезапно заметил, что никто вокруг не разговаривает, вероятно, прислушиваясь к его словам, испуганно оборвал свой монолог на полуслове. Цигеля кто-то позвал из сидящих далеко позади.

Несомненно, Орман и был причиной молчания, ибо тут же все снова заговорили, с любопытством к нему присматриваясь.

За окном, как на оси, медленно проворачивалась даль с маячащим на горизонте минаретом, а, вернее, местом погребения пророка Самуила, помазавшего на царство царя Саула.