Павлушу все эти походы к таинственным и великим интеллектуально, и даже духовно, успокоили, но внутри все равно сидел нехороший, подозрительный, точно с двумя головками, червь. Не наш этот червь был, а, скорее, потусторонний. Поэтому порой, когда находило, Павлуша внезапно для окружающих срывался. То старушку, пенсионерку одинокую, в троллейбусе в щечку поцелует: мол, молодая еще, нам время нипочем, с его бегом. То, наоборот, на какого-нибудь ребеночка годовалого в колясочке так кинет взглядом, что тот уйдет в себя…

Но все-таки сдвинул его со спокойствия не старушка, не младенец, а звонок Безлунного.

– Нехорошо, Паша, успокаиваться, нехорошо, – задребезжал в трубке старчески-надрывный голос Безлунного. – Одни только покойники успокаиваются, а ты у меня вон какой прыткий: боле чем на четверть столетия назад забежал. То ли еще будет…

Павел рявкнул и повесил трубку. Но уже водоворот мыслей захватил его.

Три мысли особенно назойливо выплывали из этого водоворота: о Вере, о сыночке и о родителях.

Перед родителями он чувствовал себя виноватым: зачем, хоть и не разобрался, выбил зубы папаше, да к тому же еще до своего появления на свет. Отец тогда, наверное, все-таки почувствовал что-то неладное, возможно, это заело его, оттого и скончался рано.

«О сыне ничего не знаю, – думал Павел, – но если встречу – поклонюсь, просто от нервов или от безумия. Верочка – тоже в могиле. Как и где искать? С другой стороны, все, что было, что прошло, по-прежнему вертится на каком-то своем уровне, пока высшие силы не смахнут эту Вселенную вместе с ее бредом. Так почему же опять не заглянуть туда, в прошлое, встретить Веру, поцеловать в щечку, объясниться, как и что, предупредить, чтоб не хворала. Да и папаше неплохо было бы принести извинения. Только поверит ли, если явлюсь?»

Тут как раз опять звякнул Безлунный: по-стариковски беспокоился о своем подопечном. Павлуша, к тому же хлебнувший с горя стакана полтора водки, попросился назад. Безлунный долго хохотал, словно лопнувший бегемот.

– Ах, какие вы сладкие у меня, – бормотал он сквозь смех. – Но ведь такие нарушения Божественной гармонии случаются не часто, даже в наше время, дорогуша… Не я ведь нарушитель-то. Я только знаю, направляю вас, недоумков, – туда, в дыру… Терпение, потерпите чуток, молодой человек…

– Старик, ты лучше, чем звонить, пришел бы ко мне, попили бы чайку… с вареньем…

И Павел опять повесил трубку. Втайне-то он вовсе не хотел туда, в дыру, боялся, но главная причина страха была не в том, например, что не возвратишься, нет, он до судорог страшился встретиться в прошлом с самим собой, лицом к лицу. И, хотя гипотеза о Высшей Душе, как о Боге (или, на худой конец, Его подобии) могла бы примирить с чем угодно, но Павел, во-первых, почему-то не совсем верил в такую мощь собственной души, во-вторых, чувствовал, что в любом объяснении «такого» феномена всегда может быть что-то не то, и потому порой он думал только об одном: бежать. Бежать и от прошлого, и от настоящего! Почему-то иногда, но с опаской, хотелось бежать в будущее, потому что там можно было бы окончательно пропасть, но в эдаком, высшем смысле. И, наконец, удовлетворить возрастающее тупое любопытство: что будет со всей этой планеткой и ее тревожными, нередко убивающими друг друга, обитателями?

Егорушка, посещая друга, журил его за все это, за слабость человеческую, грозился опять насторожить Марину. Но сам плакал, пил, и утверждал, что, наоборот, не боится встретиться с собой физически, никакого взрыва и распада единства-де не будет, невозможно и сумасшествие, потому что они подготовлены, но хочет он видеть себя не в прошлом, а именно в будущем. И скорее, даже в совсем далеком будущем, перед концом всех времен и начал, но еще в виде существа… увидеть, подмигнуть, хлопнуть по брюшку и спросить: как дела? гибнем? не получается? Если да, может, сбежишь к нам, в двадцать первый век, вместе гулять будем, как безумные, все разнесем… Так говорил Егорушка…

Павлик щурил глаза, улыбался, и лез целоваться с пьяным другом. Но свое не оставлял. Говорил, что все-таки нырнет, спасет Веру, и получится другой вариант того, что прошло и неизменно. Подшутить надо над этими высшими законодателями мира сего, – бормотал он.

В конце концов все выстроилось в одну точку: найти сынка. Он, выпавший из времени, с умом, расщепленным провалом последовательности, наверняка что-то подскажет своему фантастическому папаше. Тем более сыну-то чуть-чуть постарше его, Павла, глядишь. И если бежать в будущее – думал Павел, – то уже вовсе не затем, чтобы встретить себя, не дай Бог, а просто, чтоб вперед, вперед и вперед. К концу начал… И сынка обязательно надо прихватить с собой, ему сподручней… Но как найдешь такого сынка?

И вдруг в один незаметный, дождливый день, когда солнце стыдилось светить, Пашу осенило.

– Да что же это я… – хлопнул он себя по лбу, сидя за чашкой бульона в кафе. – Ведь тетя Тамара-то не ушла от нас никуда, тута она.

Тетя Тамара была Павлу почти троюродной родственницей, но отношения были теплые. И Павлуша сразу же побежал к ней, прямо из кафе, не позвонив, бегом, бегом, словно в будущее.

Остановился перед заспанным жилым домом, пятиэтажкой, разваливающейся на ходу, но квартира у Тамары Ивановны была большая, обставленная по-теплому, по-древнему, с антиквариатом и запахом хорошего кофе, с мягкими креслами и позолоченным самоваром.