И понимаю я: гурьбою расследовали прежде меня и ничего не нашли. Но газетчики отчитались, наерничав по сто двадцать строк, а я не могу, я — из «Вокруг света». И жители — кто с улыбкой просит, кто с заранним укором, а кто с мольбой: не пишите о нас, как все.

Да вот кто бы мне рассказал — не как все. Нахожу его на второй день. Выходит в заводскую каморочку-проходную завода пыльный в черной рабочей робе тот единственный, на столько-то тысяч населения, кто из любви к невзрачной родине своей сутулится в архивах и в столичные ездит за свой счет, конечно, не представляя даже, что принесет это, во что выльется.

В шесть вечера, когда тени, не страшась больше зноя, выползают и наливаются, мы и выступаем. Виктор Николаевич Сивогривов уже в белой рубахе навыпуск — ну почти студент долговязый, если б не седина в бороде. Глаза смотрят поверх очков то остро, то смешливо.

На хрущобном Хоперском проспекте, главном в городе, под вывеской с датой «1618», рассказывает занятный исторический случай:

— В 1967 году очень помпезно праздновалось 50-летие Октября, и нашим господам-товарищам отвалили — кому медаль, кому премиальные, а кому — повышение. Понравилось, решили удовольствие продлить. Съездили, где-то покопались, хотя я, например, не отыскал источника, и на следующий год еще шикарнее праздновали 350-летие Урюпинска.

— А сколько же лет на самом деле?

Мой спутник, как на четках, перебирает даты, века отсчитывает:

— В «Списке русских городов дальних и ближних», а это годы 1380 -1415, упоминается на рязанских землях Урюпеск или Урюписк. Но еще до Куликовской битвы было обращение московского владыки к казачьим сотникам на Червленый яр. Наша местность.

Вот — и самое время спросить. У залепленного кафелем особнячка — бывшего атаманского правления на целых семь теперешних районов Волгогралской области.

— Так откуда же происходят казаки? Все-таки беглые? Остановился Виктор. Что с меня ждать?

— На Кубани казбки. На Дону — казакиў. — Но терпелив голос. — Давай подумаем. Здесь — война: пришли от сохи, от косы беглые крестьяне. Какой уж ушлый из них ни будь, в первом же бою его срубят: шашка — не коса. Кто-то вливался, конечно, но в основном — от стрельцов, от людей, знакомых с военным делом.

А версию о беглых придумал когда-то историк Браницкий — она устроила царское правительство, устроила и большевиков.

— То есть изначально здесь жили какие-то народности...

— Которые крестились на сто с лишним лет раньше Киевской Руси. Бродники — пограничная ее стража — тутошние. Черные клобуки — тоже. Потом служили татарам, в этих местах обеспечивали астраханский шлях. А приняли татары магометанство — казаки в Куликовской битве выступили заодно с русскими.

И, словно к разговору, проходим Кильдим. Не ищите перевода с татарского. Перевожу примером: мазаный кирпичный особнячок, вросший полуподвалом в землю — на первом этаже был ресторан «Золотой якорь», а на втором — там и был кильдим. И добротные, прихотливой кладки купеческие магазины, и коричневая глыба коммерческого собрания — это тоже Кильдим, поселок при ярмарке, при Покровской, начало берущей от 1710-х годов, некогда третьей в России после нижегородской и ирбитской.

Целый месяц осенью клубилась пыль на широких урюпинских улицах — гнали гуртовщики скот; повсюду оборотистые казаки раскрывали ворота каменных амбаров-ссыпок с поднакупленным зерном; расхаживали купчины-оптовики со всех столиц — целый месяц осенью стоял дым коромыслом: как грибы вырастали театры, карусели, качели; была работа и двум городским домам терпимости, и пяти передвижным, которые, сняв местность, раскидывали шатры.

— Еще на моей памяти, — как из запасников достает Сивогривов, — были дядя Ваня и дядя Степа-косой, одноглазый. Оба наши, местные казаки, дожидались, как съедутся купцы, и ходили зарабатывать: один картежник, а другой — биллиардист. Дядя Степа как окосел: купца раздел до трусов, а тот со злости кий швырнул ему в глаз. Потом за этот глаз отдал кучу денег. А вообще урюпинцы, хоть и обогащались за счет ярмарок, предпочитали держаться от них подальше. Детей вообще не пускали. Но это по тем понятиям...

По тем понятиям Сивогривов сравнивает палаты каменные на бывшей Купеческой улице — иные о чугунной ковке, куда где-то вплетено «РОВД», — с деревянным, хоть и резным, как на севере, и просторным частным домом на бывшей Дворянской, где жил при царе последний хоперский атаман Помпеи Иванович Гриднев.

Еще скромнее мазанка над Песчаным озером — хата самого Сивогривова. Между комнатами в дверном проеме висят рядком, занавесочкой, казачьи нагайки, плетеные на продажу, и на гвозде — потертая зеленая фуражка.

Озеро — старицу Хопра — мы пересекаем по дамбе, куда ссыпаны под землю обломки двух урюпинских церквей. А прежде — был тут шлюз, и дед Сивогривова — при шлюзе: спускал воду, промывал озеро.

— Я потому занялся булавинским восстанием, — вдруг говорит Виктор, когда мы шагаем лесистой поймой-замощьем, — что в гражданскую войну, в коллективизацию было такое: рядом, в Воронежской губернии, перед расправой приходят и предупреждают — сегодня тебя будут косорезить, беги.

И очень многие оттуда перескочили сюда. А у нас — наши же люди, наши же казаки, втихаря друг друга душили, давили. Почему такая психология? И вот булавинский период выявил то же самое.