Шрифт:
При этом соединение связанных с самосознанием практик субъективации и национально-государственных форм жизнедеятельности не является, вопреки Гегелю, неизбежным и надежно гарантированным мудростью исторического разума. Эта встреча возможна лишь при условии превращения политик знания, политик мысли в основополагающие мироустроительные практики (в зависимости от которых должна находиться и Realpolitik со свойственным ей притязанием на то, чтобы подменять стратегические запросы сиюминутными тактическими решениями). Подобное превращение и есть непреложное условие современного цивилизационного бытия.
Цивилизация, в нашем понимании, представляет собой набор жизнеорганизующих кодов, системе которых соответствует своя особая модель объединения природы и культуры в континуум. Любая цивилизация и есть уникальный континуум природы и культуры. При этом жизнеоорганизующие коды должны пониматься не как автоматически действующие механизмы, но как предметы и одновременно способы рефлексии, которая лишь при таком раскладе принимает облик планомерного мироустроения.
В этом смысле ключевую роль для России сыграл советский период ее истории – прежде всего потому, что именно тогда мироустроение стало по-настоящему рефлексивным (хотя сама рефлексия и осуществлялась в рамках предписаний заемной идеологии). Разумеется, марксова идея подчинения исторического процесса принципу планомерности не сработала в данном случае буквально. Тем не менее, воспринятая в качестве нового жизнеустроительного кода, она оснастила российскую цивилизацию рефлексивным отношением к собственному будущему (без этого отношения ни одна цивилизация после модерна не может пройти тест на дееспособность). Это повлияло и на судьбу марксизма как наиболее радикальной концепции модернистского переустройства жизни: из теории научного объяснения объективного хода истории он превратился в практику рациональной реорганизации жизни, положив начало многочисленным стратегиям управления будущим.
Постсоветская модель существования строилась и все еще пока строится на разделении мироустроения и технократии. Сделав собственным императивом функциональность и функциональные нужды, технократия не только оттеснила, но и выхолостила мироустроение. Последнее перестало восприниматься как набор практических умений и было перенесено в сферу чистого духа (чтобы ни выступало его мистической субстанцией).
Ключевую роль в произошедшей трансформации сыграло шестидесятничество: его жизненный проект характеризует, с одной стороны, абстрактная морализация на тему добра и зла (причем добро и зло множество раз могут меняться местами), а с другой – тренд «управление ради управления», когда средства виляют целями, как хвост собакой.
С наибольшей полнотой это наивное и пагубное разделение «нравственного» и «технического» воплотилось в идеологическом наследии академика Сахарова. Это наследие до сих пор не преодолено. Более того, сахаровский тренд в политике сохранил полнейшую жизнеспособность в ситуации произошедшего в 1990-е годы краха интеллигенции, с которой, как казалось, этот тренд был генетически связан. Интеллигенция либо трансформировалась в категорию менеджеров, либо перешла в категорию бюджетников (то есть «деклассировалась» в собственном смысле этого слова).
Как казалось, в выражении шестидесятнической идеологии до определенного момента состояла и суть путинского правления. Во второй срок что-то начало существенно меняться. Теперь, в эпоху Медведева, изменения усиливаются. И как никогда остро стоит вопрос об основательном преобразовании этого технократизма, который из методологии институационально-прескриптивного кодирования рефлексии должен превратиться в ее подспорье и стимул.
Нет другого способа сделать это, кроме как поставить технократическую линию в политике под вопрос, исследовать ее истоки (восходящие, по крайней мере, к Андропову). В общем, сделать все, чтобы из данности она стала проблемой.
Именно коллективное и публичное размышление о современной политической технократии сможет сделать ее чем-то большим, чем она является в настоящий момент, преодолев изжившую себя противоположность между «нравственностью» и «техникой», «духом» и «плотью», «ценностями» и «умениями».
Худший способ избежать этого – компенсировать блокировку такого размышления отсылкой к надмирным постулатам духа, что проявляется в ползучей клерикализации социально-политической мысли. Надмирные постулаты как нельзя лучше соотносятся с интересами вполне мирских высокопоставленных лиц, и это соотношение идеально подходит для того, чтобы выдавать собственные лоббистские тактики за провиденциальные стратегии (которые столь масштабны, что оказываются хронически незаметными простому смертному).
Против клерикализма
Происходящая клерикализация русского общественного сознания заслуживает отдельного внимания. Ни для кого не секрет, что в нашем обществе существует огромный запрос на клерикализм. И этот запрос возрастает день ото дня. Верный признак роста – «общественная» (читай: публицистическая) реакция на уже ставшее знаменитым письмо десяти академиков Путину. Клерикализм в данном случае нужно понимать сугубо буквально: как теорию и практику, нацеленную, с одной стороны, на огосударствление церкви, а с другой – на демонтаж светского государства. Это вам не какое-то отвлеченно-культурологическое «Новое Средневековье» в духе Умберто Эко, это вполне конкретное возведение Средневековья в норму жизни.
Оговорюсь сразу: я далек от того, чтобы относиться к этому с априорным предубеждением, уместным для горячих поклонников технократического модерна. Меньше всего для меня приемлемо восприятие науки с точки зрения модернистского убеждения в непогрешимости ее авторитета, в силу давней исторической неточности почему-то поименованного «истиной». Секуляризованная, атеистическая наука, в которой не остается места для теологических рассуждений и проблем, апеллирует к столь же односторонней картине мира, как и картина мира средневековых теологов, не оставляющих места для самостоятельно развивающейся природы и описывающих ее физики, биологии и химии.