Шрифт:
Я стоял у своего окна точно очарованный… И слова, и мелодия, и голос певца, которому он не давал воли, звучавший будто где-то далеко, — все сливалось в удивительно цельную гармонию с этой темной и загадочной волжской ночью, с туманными призраками гор, с таинственным эхом ущелий, с мерным колыханием валов, даже, казалось мне, с недавней ужасною песнью синюхинских прасолов.
Наконец певец как будто нашел свой мотив, и песня зазвучала яснее:
Уж пойду ли я, уж пойду ли я Под Новгород, — Пойду, Под Новгород пойду! Разнесу ли я, разнесу ли я Стены каменны, — Разнесу! Кузнецов лихих, весь искусный люд Я к себе в Москву Заберу! А всю земщину-деревенщину По святой Руси Размечу! [27]27
Песня подлинная; записана в Балахнинском уезде в 20-х годах и напечатана в «Нижегор. губ. ведомостях» (1887, № 22).
Смысл песни был, конечно, ясен. Это московский князь идет под Новгород и похваляется разнести каменные стены… Балахна и Городец, и многие места по Волге, и угрюмая Кама, и дикая Вятка, и вологодские леса, и тихие архангельские реки видели у себя новгородских насельников, и даже среди простого народа до сих пор живы предания о грозе, разметавшей из Великого Новгорода земщину-деревенщину, опальных бояр и зольных посадских людей…
«Уж я вольницу-своевольницу»,— продолжает московский князь, —
Смертью лютою Показню! Я крамольников-своевольников В омутах-реках Потоплю! Не звонить тебе, не звонить тебе, Буйный колокол, Не звонить… Буйный колокол… Не звонить…Алымов смолк и довольно долго сидел, опустив голову на руки. Повидимому, песня была кончена, но я все стоял под обаянием глубокой и искренней тоски, прозвучавшей при последних словах в голосе странного певца… Точно в самом деле с кидающею в дрожь непосредственностью живого ощущения из темноты волжской ночи, из шума валов и шороха невидных лесов встал этот умерший отголосок исторического стона и несется, как призрак, за бегущим в темноте пароходом…
В угловой каюте, направо, в окне, совсем низко уставившемся в Алымова, шевельнулась и затем осторожно отодвинулась занавеска. Так как окно было под прямым углом, то мне было видно, как в нем мелькнуло женское лицо с темными, густыми, беспорядочно распущенными волосами. Но Алымов сидел в полоборота и ничего не видел. Он опять провел руками по лбу и волосам, — и мне показалось, когда он запел опять, что это уже другая песня, — столько в ней было мягкой жалости и тоски, в противоположность похвальбе и угрозе предыдущей. Но мотив оставался тот же:
Ах, по Волге ли, ах, по реченьке Плывет стружок, Плывет… В той ли лодочке, как лебедушка, Красна девица Слезы льет…Кто-то опять мягко, ласково и задушевно утешает плачущую:
Эх, не плачь-ка ты, не горюй-ка ты, Красна девица, Перестань! Будем соль варить, торговать зачнем, Лихо-весело Заживем! Лихо-весело заживем!Какая-то горькая удаль, которую, вероятно, и искал недавно Алымов в хоре, теперь звучала ясно, сильно и полно в его негромкой песне. И тотчас опять только тоска и слезы… Это, должно быть, отвечает плачущая девушка:
Ах, и золото, ах, и серебро, Золота казна Нипочем… Золота казна нипочем, Коли волюшку свою вольную Не воротим мы, Не вернем…— Не вернем!.. не вернем, — еще несколько раз тихо повторил Алымов, все ниже опуская голову и опять возвращаясь к последним нотам.
Стукнуло еще одно окно; на этот раз над самою головою Алымова.
— Конец, что ли? — спросил недовольный и резкий голос моего страдавшего печенью соседа. «Не вернем, не вернем и не вверрр-нем!» — ведь это чорт знает что такое, наконец. Надо же дать людям заснуть… Пишут в газетах: поездки! Для здоровья! Какое тут к чорту здоровье…
— Ах, извините, пожалуйста, — ответил Алымов, как будто испуганный внезапным нападением, и быстро вскочил с своего места. Окно захлопнулось, задернулась также занавеска в угловой каюте, но за ней еще раз мелькнуло в темном квадрате бледное женское лицо, которому этот сумрак придавал какую-то особенную, грустную и заманчивую прелесть.
— Mersi, m-sieur Алымов [28] , — сказал красивый, несколько разнеженный и приятный бархатный голос.
Алымов удивленно повернулся. Занавеска еще колыхалась, но окно было темно и пусто.
28
Спасибо, господин Алымов. (Ред.).
— Глуб-боко тронут, сударыня, — тронут и очарован, — сказал Алымов, ломаясь и школьничая. Теперь я заметил ясно, что частые посещения буфета оказали на г-на Алымова сильное действие.
— К услугам вашим, готов петь хоть до зари, если бы не боялся вот этого господина…
— Сударыня! — сказал он затем тихо, и вдруг опять громко рассмеялся, стал в позу и, перебирая пальцами, как будто играя на гитаре, запел вполголоса:
Что же, слышит, иль не слышит, Спит она, или не спит?..